Орест Мальцев - Венгерские рассказы
Спускаемся с башни. Проходим заполненный обозом меньший двор, образуемый крыльями здания, построенного по форме широкой буквы П. Стены покрыты плющем, словно зелеными обоями. Над главным входом свисают большие оленьи рога, под ними надпись на бронзе:
«Императорский олень. Эрцгерцог Иозеф».
Из низкого сводчатого вестибюля, густо увешанного по стенам оленьими рогами и гравюрами на охотничьи сюжеты, отходят коридоры.
Слева часовой, там штаб полка. Сворачиваем вправо. В коридоре и вовсе не видно стен из-за массы рогов и кабаньих клыков. На дубовых полированных щитках выгравированы имена охотников, указаны места и время охоты, вес добычи. Под чучелом кабаньей головы стоит:
«7.5.1880, Эстерхази Николаус, ревир Чаква́р, 115 кг.»
Последние даты — ноябрь 1944 года.
Пузыревский негромко стучит в крайнюю дверь с надписью:
«Вход без разрешения строго воспрещен. Комендант штаба старший лейтенант Ширишорин».
Щелкает ключ. Дверь открывает высокая, худощавая женщина с проседью в черных волосах, гладко зачесанных и собранных на затылке в пучок, со спокойными, чуть настороженными светлосерыми глазами.
Переводчик в изысканных французских выражениях просит извинить за беспокойство.
Кротко улыбаясь, она протягивает руку, с достоинством называет себя:
— Графиня Эстерхази Моника.
Через прихожую, заставленную тюками и дорожными сундуками, она ведет нас в свои комнаты. Окна в них наглухо завешаны шелковыми розовыми занавесями. В стенных канделябрах горят стеариновые свечи. Из-за горки чемоданов выходят двое пожилых людей, в дорожных костюмах и в шляпах, похожие на путешественников. Эстерхази представляет своего отца-графа и графиню-мать.
Меланхолически улыбаясь, она разрешает нам сесть и закурить. Понемногу завязывается разговор. Эстерхази охотно рассказывает о замке, о себе. Оживленно жестикулирует. У нее низкий, мужской голос.
— Наше имение называется «Майк», но почему так — неизвестно. Раньше здесь был монастырь итальянского монашеского ордена Командоли, основанный в 1720 году графом Эстерхази Иожефом. У монахов были кельи в тех маленьких домиках, которые вы видели в первом дворе. Сейчас там живет наша прислуга, но она куда-то разбрелась. Домики строили магнаты, отмечавшие их своими гербами. Император Иосиф II, сын Марии-Терезии, любивший проводить смелые реформы, велел выгнать из страны трутней-иезуитов и закрыть все их монастыри, в том числе и Майк. Теперь это имение принадлежит моему супругу, графу Эстерхази Морицу. К сожалению, его нет с нами. Правительство Салаши его арестовало и выслало в Германию — в какой-нибудь ужасный лагерь! — восклицает графиня со сдержанным отчаянием. — Вы знаете, кто такой Салаши?! Мог ли мой муж иметь с ним что-либо общее? Род Эстерхази один из самых знатнейших в Венгрии. Он известен с начала XI века. У нас в районе Вертэшских гор несколько именин. Самое крупное из них — Чаквар. Между прочим, вам интересно будет узнать: «Вертэш» в переводе — «кираса». Кажется, в XI веке венгры разбили закованных в латы немецких рыцарей. Чтобы легче было бежать, рыцари побросали свои щиты и кирасы. От множества брошенных ими в этих лесах кирас и вся местность получила название «Вертэшской». Я не знаю, правда ли это, но так говорит легенда… Наш дом в Чакваре гораздо обширнее и исторически интереснее, чем этот замок. Там сохранялось много семейных реликвий и между ними оригиналы писем сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, к его другу, дипломату Эстерхази, деду моего супруга. К сожалению, все это погибло. Немцы совершенно разорили и разграбили Чаквар, где у них стоял штаб. Мой муж Эстерхази Мориц — народный депутат. В 1917 году он был председателем кабинета министров. У нас три сына и дочь. Сыновья в армии. А дочь — в Буде. Разрешите вас спросить, какое положение в Будапеште? Немцы все еще сопротивляются?
— Да, — отвечает Пузыревский. — Сейчас мы уничтожаем три немецких группировки. Одну — в районе Комарно, другую — в горно-лесистой местности севернее Будапешта, а третью — в самом Будапеште. В Пеште уже освободили от противника 1700 кварталов.
— А в Буде?
— В Буде взято 260 кварталов.
— Война! — вздыхает старый граф, энергично поправляя на носу роговые очки. — Между прочим, семьи Эстерхази и Карольи не любят немцев, так сказать, по традиции. Ведь наши предки были сподвижниками святого Иштвана, который терпеть не мог швабов и называл их «ганноверскими крысами». Правда, некоторым представителям наших фамилий, в силу исторической необходимости, приходилось служить германскому императору, но до служения Гитлеру никто из нас не унизился.
Закурив длинную трубку, граф степенно поглаживает свою округлую седую бородку.
— Я был в правительстве в 1930—1932 годах, когда фашизм только зарождался. Помню, как Гембеш из-под полы снабжал Гитлера деньгами, а русский эмигрант генерал Бискупский в своей конторе на бульваре Эржебет в Пеште собирал оружие для фашистов. К сожалению, мы тогда не придавали этому серьезного значения. Вообще, надо сказать, эта страусовая политика, как и вся наша система парламентаризма полуфеодального характера, давно уже устарела. Теперь, когда народ вернул свой суверенитет, пора порвать также и с агрессивной традицией короны святого Иштвана, как этого хотел граф Телеки. Внутренняя политика, видимо, тоже будет иной. В первую очередь я имею в виду земельную реформу. Ее полезно провести, чтобы поднять крестьян из бедности. Наши замки и поместья, связанные с крупным землевладением, несомненно отживают свой век, если уже не отжили… Все они запустели, разорились, частично уступили место промышленным и торговым фирмам…
Граф умолкает, слегка постукивая кулаком по ручке кресла.
В углу раздается громкий вздох. Голова старой графини в шляпе с перьями сокрушенно покачивается и напоминает птицу, которая не может взлететь.
Видя, что беседа иссякает, Эстерхази Моника встает и приглашает нас скромно поужинать.
Гостиная — синяя с позолотой сводчатая комната, украшенная по стенам панно на охотничьи темы в дубовых с бронзовой жилкой рамах. Две служанки уже накрыли длинный стол.
Собирается за ним довольно большое общество. Является и жена Пузыревского, Надя, хрупкая, очень молодая брюнетка с живыми карими глазами. Она держит себя просто, со вкусом одета и походит скорее на обитательницу замка, тогда как все другие кажутся остановившимися в нем проездом.
Толстяк Бланкенштайн, родственник хозяйки, агроном из города Печ, хотел удрать с женой в Австрию, но не успел… Осторожно, словно боясь порезать шею о тугой воротничок, он поворачивает голову к переводчику и уныло распространяется насчет трудностей переживаемой эпохи. Его супруга, круглолицая, бледная, с льняными волосами, певуче расспрашивает о том, как теперь в Печ: спокойно ли, можно ли уже туда вернуться, — у них там свой дом и хозяйство… Прыщеватый молодой человек в спортивной меховой куртке на «молниях» глуховат и часто переспрашивает: «Битте?» Мадемуазель Бланш, совершенно седая, с чуть заметными тонкими губами бельгийка, пятнадцать лет прослужившая в замке гувернанткой, не спускает с Нади своих строгих бледноголубых глаз, следя за каждым ее движением: как она накладывает себе на тарелку свиных шкварок, как ест. Графиня-мать, нарезая на дощечке белый хлеб и разливая в крохотные чашечки черное кофе, рассказывает низким, как у дочери, голосом:
— Мой муж последнее время занимался исключительно сельским хозяйством и своими менешеи — конскими заводами… А раньше, правда, он увлекался политикой. Но теперь ему уже семьдесят четыре года, а мне семьдесят два. Наше имение в Сатмаре, на восток от Пешта. У нас там все еще по-патриархальному. Крестьяне вместе с нами растут, работают, веселятся, они близки к нам, хотя и не забывают о дистанции… Французский посол в Будапеште мне как-то сказал, что наш мужик один из самых интеллигентных в Европе. Это правда. Мы, старые аристократы, в большинстве своем очень демократичны и своих детей воспитываем по английскому образцу. Я не выскочка какая-нибудь, вроде этих нуворишей, послевоенных новоиспеченных богачей, и мне нечего бояться потерять что-либо из своего престижа…
Старуха беззвучно смеется и искоса смотрит на меня из-под шляпы таким неопределенным взглядом, что не понять: говорит она всерьез или шутит.
— Интересно знать, — вдруг откидывается она на спинку стула, — почему русские не перейдут со своей кириллицы на латинский алфавит? Нам было бы гораздо легче учить ваш язык. А то, знаете, в наши годы снова браться за азбуку довольно трудно…
Этот вопрос я оставляю без ответа, решив, что старушка просто шутит. Дочь подхватывает ее мысль.
— Гордыня, — говорит она с брезгливой улыбкой, — величайший грех, источник всех бедствий. Чем ниже человек падает, тем он выше себя ставит. Пример этого — немцы. Мне вспоминается один немчик, с которым я встретилась в купе «Ориент-экспресса» в тот день, когда Германия захватила Австрию. «Этот Гитлер сумасшедший, — сказал он мне в страхе. — Если бы вы знали его планы! Это сплошной бред! Он не признает за Германией ни прошлого, ни настоящего; он никого не любит, кроме себя, и ведет страну к пропасти». Интересно, где теперь этот маленький пророк? Погиб или, может быть, еще защищает то, что сам успел награбить за эти годы? Насколько я понимаю, гордыня и Венгрию привела к той же пропасти. Эта гордыня с особой силой выражена в фразе: «Nem! Nem! Soha!» Как ни странно, но придумал ее не какой-нибудь мелкий газетчик в пивнушке, а представитель нашей знати, публицист Ракоши Иено, совместно со своим другом, английским журналистом лордом Радзимиром. Они отпечатали огромную рекламу с призывом вернуть земли, отобранные у Венгрии в Трианоне, и выпустили железную табличку с этим «Нет! Нет! Никогда!», которую каждый венгерец должен был прибить к двери своего дома. У нас ее нет, но вы, наверное, ее видели? На ней изображены старые границы Венгрии в терновом венке. А немцам что стоило пообещать нам чужие земли? И многие им поверили! — Графиня в волнении поднимает правую руку. — А ведь еще в прежние времена, при Ракоци, народ распевал:
