Орест Мальцев - Венгерские рассказы
В комнате становится уютнее. Обжитыми кажутся две широких деревянных кровати с высоко взбитыми перинами и грудой подушек почти до потолка. Теплее выглядят гипсовые фигурки Иисуса и девы Марки в небольшой обитой шелком нише под стеклом. Весело лоснятся красочные литографии: красивая Мадонна с красным сердцем, проткнутым семью мечами — столько смертных грехов насчитывает католическая церковь, — и другая Мадонна в голубой мантии, склонившаяся над корзиной с младенцем.
Узнав, что мы немного говорим по-мадьярски, старик становится к нам внимательнее. Он уносит наши шинели для просушки, подкладывает под дверь обух топора, чтобы она не закрывалась и тепло из кухни шло в комнату; торопит дочь с ужином. Однако строгого выражения лица не меняет. Искоса поглядывая на нас, кротко ожидающих еды, перебирает на черном полированном комоде стаканы, чашки и разные безделушки, стирает с них пыль. Охотно заговаривает о том, о сем. Сперва, как водится, о погоде, о последней бомбежке села, а потом уже о себе…
Отец и дед Надь Яноша всю жизнь работали конюхами у графов Цираки. Янош тоже с малых лет чистил графские конюшни и в них же спал на каменном полу. А когда подрос, то изменил наследственным заветам, пошел своим собственным жизненным путем. Но это история длинная… Зачем нужно знать ее «нашей милости»? Просто он был смелым, гордым парнем и только случайно не попал в шайку бетьяров — людей, ушедших в придорожную рощу от надоедливой поденщины, от рекрутчины или по какой-нибудь другой причине. Он был ловким настолько, что однажды на пари влез на высокую сосну в парке, спилил верх и на гладком основании ствола минут пять простоял на голове, раскачиваемый ветром вместе со всем деревом. Старый граф удивился, но за спиленную верхушку все-таки взыскал с него деньги… Теперь владельцем имения и всех земель вокруг является внук этого графа — студент Ласло. Каждое лето он приезжал сюда из Будапешта пострелять дичь на своих болотах, но этой весной вряд ли приедет… Надь не представляет себе: что же теперь будет с имением? Говорят, новое правительство собирается отдать помещичьи земли крестьянам. Но в это здесь мало кто верит. Ведь война еще продолжается и неизвестно, чем кончится…
Перебрав и почистив на комоде все стаканы и безделушки, Надь прибавляет огня в лампе и принимается вить из толстых шерстяных ниток новый фитиль.
Ну, что еще? Жили, конечно, так себе… Плохо! У отца было шестеро детей; все трудились от зари до зари, получая за это плату натурой: картофелем, хлебом, тыквой, репой. Хватало, разумеется… С голоду не умирали. Но он, Янош, не мог долго мириться с таким жалким, воловьим существованием. Не мог без конца терпеть и надеяться, как это советует церковь. Словом, он уехал за своим счастьем в далекую Америку. Казалось, это все же лучше, чем жить в лесах и в тростниковых зарослях у себя на родине, рассчитывая лишь на свою дубину. Уехал за океан и пробыл там целых пятнадцать лет! Это — скучная и длинная история! Ну, так и быть, он кое-что расскажет, если «нашу милость» это интересует. Удивительно, почему нас интересуют чужие истории! Чем только он не занимался в этой Америке?! Был грузчиком в порту, шахтером, бродяжил в прериях. На заводе у Форда привинчивал какие-то гайки. В театре в Лос-Анжелосе ставил и снимал декорации. Подавал блюда и джин в придорожной харчевне. Всего и не упомнишь!
Снова прибавив огня в лампе, Надь берется за молчаливый будильник. На почерневшем циферблате без стекла цифры едва заметны. Старый-престарый, с облупившейся полировкой, давно отслуживший свой век, ржавый будильник! Надь ковыряется в нем, чистит его, продувает.
Ах, эта Америка! Там он накопил много горьких разочарований и сравнительно мало денег. Понял, что в чужое счастье не заедешь, а свое не найдешь на чужбине. Вернулся в Ловашберень к зиме 1914 года. Отца в живых не застал, сестры повыходили замуж, братья поженились. И все попрежнему работали на графа и жили по старинке, без радостей и без надежд на лучшее.
Внутри будильника что-то завозилось, скрипнуло. Часы пошли. Я подумал: вот сейчас, хотя бы от удовольствия, улыбнется хмурый старик! Ничуть не бывало. Только бровями шевелит. Ставит будильник на комод и глазами ищет, за что бы еще взяться.
Дальше? Удивительно, что нам это интересно! Ну, приехал в Ловашберень и решил всем показать, как хорошо можно устроить свою жизнь, если есть маленькая собственность. Америка все-таки кое-чему научила. Построил вот этот домик на краю села и купил у Цираки, которому нехватало денег на кутежи в столице, двадцать хольдов земли, не очень плодородной, но все же — двадцать хольдов[7]. Он мог считать себя богатым человеком, достойным уважения!
Воспоминание о тех днях, когда Надь Янош мог считать себя богатым и достойным уважения, на минуту его преображает. Грудь слегка выпячивается; выражение лица уже не такое суровое, и в светлокарих глазах задористые искорки, как у дочери. Вот она опять заглядывает в комнату, словно хочет сказать: «Сейчас поспеет ужин, потерпите»; при этом бросает на Игоря такой взгляд, что он смущается и его румяное лицо краснеет еще больше. Старик это замечает. Хмурится. Искорки в его глазах исчезают, точно залитые водой. Он молчит. Достает из-под передника кожаный кисет и короткую глиняную трубку. Степенно набивает ее табаком и, пыхтя, долго уминает корявым, как сучок, большим пальцем. Сердито прислушивается к песенке, которую поет в кухне дочь. Голосок ее, вначале чуть слышный, звучит все громче и бойче:
Ритка буза, ритка арпа, ритка рож!..
Этот припев значит: «Редкая пшеница, редкий ячмень, редкая рожь». Очень известная народная песенка к танцу чардаш. Она почему-то раздражает Надь.
— Маргит! — властно зовет он.
Требует огня.
Она приносит в щипцах пламенеющий уголь. Лицо ее сияет и светится, словно с него не сходит жаркий отблеск плитки. Руки ее в тесте. Надь, прикуривая, недоумевающе косится на нее: «Что с тобой? Чему ты радуешься?» — спрашивает его взгляд. Она уходит, присмиревшая, и уже не поет. Он с подозрением смотрит на Игоря. Нет ли у него какого-нибудь сговора с Маргит? Не виделся ли он с нею раньше? Но нас она не интересует. Это так ясно! Возвращаясь к своим воспоминаниям, Надь снова сидит прямо, горделиво, одной рукой держа трубку, а другой опираясь о колено.
Итак, он стал богатым. Трудно ли, когда есть двадцать хольдов земли? Затем он пошел в церковь, высмотрел с хоров самую красивую девушку и женился на ней.
Надь горбится, с минуту угрюмо молчит. Странные у него переходы настроения, очень резкие: пылкость, внезапное разочарование, меланхолическое успокоение, угрюмость. Последней больше всего.
— Женился, — повторяет он с горечью. — Всегда что-нибудь случается в решительный момент, если уж не повезет.
Ровно через пять дней после веселой, с цыганами-музыкантами, свадьбы Надь Яноша взяли в армию. Шла война. Восточный фронт, итальянский. Все время он на войне. Все время, лежа в окопах, мучил себя безответными вопросами: где же все-таки его счастье, ради которого он столько лет трудился на чужой стороне? Ведь так можно всю жизнь тянуть лямку, надеясь на лучшее будущее, а потом оглянешься, но будет для всего уже поздно, слишком поздно…
В восемнадцатом году Надь вернулся к весне домой. Жена и сын Дьюла жили без него лишь на то, что выручали с продажи земли по частям. От двадцати хольдов осталась половина. С этим еще можно было начинать все с начала…
Но тут в Венгрии произошла революция. Товарищи, побывавшие в плену на востоке, советовали Надь Яношу пойти с ними по уже испытанному русскими пути, ведущему ко всеобщему народному благополучию, без которого никогда не бывать счастью для одного Надь. Возможно! Он долго раздумывал. Десять хольдов — это все-таки десять хольдов! А революция не то выйдет, не то нет. И будет ли от нее вообще какой-нибудь толк для таких, как Надь, — неизвестно! Но, с другой стороны, начинать дело с хозяйством в дни революции — это все равно, что строить дом из глины во время дождя. Практичный Надь решил пристать к товарищам. Винтовка уже не казалась ему в тягость. Кроме того, льстило самолюбию — участвовать в великих событиях и быть грозою для таких, как Цираки. Наконец, приятно было думать, что счастье, возможно, и в самом деле не перепелка, решетом не накроешь — его нужно завоевать.
Рассуждая, Надь бодро ходит по комнате, словно марширует. Руки наотмашь, грудь вперед. В девятнадцатом он так шагал по улицам Будапешта в рядах батальона венгерской Красной Армии. Он и румын колотил на Тиссе! Но неужели и тогда у него было такое же бесстрастное, хмурое лицо, как теперь! Оно оживляется лишь от удовольствия, с каким он сосет из чубука едкий табачный сок.
Опять доносится: «Ритка буза, ритка арпа, ритка рож». Еще громче, еще задорнее, почти вызывающе. Надь бросает в кухню: «Маргит!» таким тоном, точно командует: «Молчать!» Но Маргит понимает это по-своему. Она отзывается: «Готово, иду!» — и входит, неся два блюда. Горка пышных оладий и студень, густо посыпанный красным перцем.
