З. Зорина - О чем рассказали «говорящие» обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?
Система, количественно и семантически сходная с теми, которые используются при общении человека с антропоидами, применялась взрослыми членами американского индейского племени команчей, когда они говорили со своими маленькими детьми не старше 3 лет.
В этом специализированном языке, который можно описать как детско-взрослый пиджин, всего около 40 слов.
Каждое слово относится к очень широкому кругу предметов: [?uma?][40] можно перевести как «хороший, красивый; дай-ка я тебя причешу (обращение матери к ребенку)»; также «смотри, какое красивое платье! Что за красивая игрушка, просто прелесть!». Это слово обозначает любую красивую, цветную или яркую вещь, привлекательную для ребенка. Оно также может обозначать цвета: красный, желтый, синий или голубой (CASAGRAN-DE 1964: 245–246). Как и в разобранных примерах, относящихся к молодому орангутану Чантеку, необходимость соотносить один из нескольких десятков усвоенных знаков сразу и со многими вещами и с их признаками может быть результатом количественных ограничений прежде всего. Но, как и по поводу Чантека, естественным представляется сближение ассоциаций нелогического характера с комплексным мышлением по Выготскому, с бриколажем по Леви-Стросу или с излишним расширением сферы употребления слова в традиционном смысле.
Шимпанзе способны создавать семантически новые комбинации знаков. Супруги Гарднеры — зоопсихологи, начавшие эту серию нашумевших экспериментов, предложили шимпанзе Уошо, которую они воспитывали и обучали у себя дома американскому символическому (иероглифическому) языку глухонемых, называть холодильник стандартным сочетанием знаков со значениями «холодный» + «ящик». Уошо же придумала сама другую комбинацию: «открыть» + «пища» + «пить». Обозначение вещи посредством жеста, который используется при манипулировании ею, соответствует принципам системы иероглифических жестов, в отличие от внутренней формы слова естественного (английского) языка, которую предлагали учителя Уошо.
В аналогичных опытах, которые Паттерсон проводила с гориллой Коко, примечательны случаи, когда Коко пыталась обмануть учительницу, то ли сознательно используя ложь, то ли развлекаясь (подобный игровой момент, напоминающий инфантильную психологию, обнаруживается и в разговорах жестами с орангутаном Чантеком). Сознаваясь в своей лжи, Коко обнаруживает зачатки логического рассуждения. Аналогичные данные, касающиеся способности антропоидов ко лжи и обману, получены и в других сериях экспериментов.
Эти исследования выявили способность антропоидов подражать, отчасти видоизменять и искажать и развивать искусственные незвуковые знаковые системы, предлагаемые им в процессе обучения человеком-экспериментатором.
Мне представляется очень сложным вопрос о наличии грамматической структуры и выражении основных синтаксических ролей при коммуникации приматов с людьми. Если отфильтровать те повторы знаков, которые не входят в предполагаемую грамматическую структуру, в каждой из опубликованных серий экспериментов остается некоторый набор комбинаций сигналов, не передающих семантические ассоциации и скорее всего передающих комбинации ролей. Но в какой мере можно говорить о регулярном выражении синтаксических ролей (прямого объекта, субъекта, адресата действия), все же еще пока сказать трудно даже в отношении записей бесед с Уошо, где функции соответствующих грамматических знаков не вызывают сомнений. Выполнение антропоидами соответствующих команд (иногда достаточно сложных и переводимых целыми сложноподчиненными языковыми конструкциями) как будто определенно свидетельствует о правильном понимании ими текстов, которые эти команды содержат. Но остается не до конца ясным, какой грамматикой располагают антропоиды, из каких элементарных структур и по каким правилам строятся для них тексты, описывающие ситуацию, в которой человек различает действие и актанты при глаголе, это действие выражающем. Соответственно спорным остается среднее число сигналов в сообщении, особенно важное для соотнесения с определенным этапом в речевом развитии ребенка: не вполне ясно, достигают ли антропоиды периода, следующего за бесспорной представленной и у них стадией однословных сообщений (к которым относятся и сложные описательные обозначения одного предмета или явления). Если (как это кажется возможным) такой период в речевом становлении антропоида возможен, то дальше требуют выяснения правила, по которым, например, могут употребляться знаки в значении субъектного и объектного местоимений первого лица, но не второго, единственного числа, но не множественного. Для выяснения подобных подробностей грамматики антропоидов, общающихся с людьми, потребуются еще специальные серии собственно лингвистических экспериментов.
Едва ли не самой интересной проблемой из числа обсуждаемых в книге З. А. Зориной и А. А. Смирновой являются недавно случайно открывшиеся возможности спонтанного обучения антропоидов человеческому языку. Особый интерес представляют описанные в книге неожиданные языковые успехи карликового шимпанзе (бонобо)[41] Канзи. В раннем детстве он самостоятельно (без помощи учителей) выучил значение некоторых фраз разговорного английского языка. Он мог выполнять задания, которые ему давали в устной форме, в том числе и такими фразами, которые он слышал впервые, например: «Go to the office and bring the red ball» ‘Пойди в кабинет и принеси красный мяч’. Его понимание таких фраз сопоставимо с уровнем ребенка, которому 272 года. Кензи сам обучился искусственной зрительной (по сути иероглифической) системе знаков, наблюдая, как ими пользуются люди в общении с его матерью. В этой системе он сам придумал и употреблял значительное число новых комбинаций знаков.
Хотя в свете этих открытий особую притягательность приобретают исследования коммуникации антропоидов на воле или, во всяком случае, друг с другом в природных условиях без человеческого вмешательства, в этой области получено пока очень мало достоверных данных (ФИРСОВ 1977).
Наиболее часто повторяющиеся жестовые сигналы горилл прямо сопоставимы с человеческими. Это относится, в частности, к иконическим знакам, в которых степень эмоциональной и социальной близости двух индивидов обозначается с помощью пространственного большего или меньшего удаления, что у людей соответствует различию объятий, поцелуев как приветствий и рукопожатий. Поднятие передних конечностей сопоставимо с человеческими жестами типа сигнала сдачи. Но некоторые из знаков, которые можно было бы считать врожденными, имеют в дальнейшем отдельную историю в разных культурных традициях. Так, например, знак высовывания языка в качестве выражения крайнего удивления одинаков у горилл (SMITH, CHASE, LIEBLICH 1974) и у человека в некоторых культурах Древнего Дальнего Востока (KLINEBERG 1938; см. примеры в кн.: ЦАО Сээ-ЦИНЬ 1958), но на Ближнем Востоке и в Европе он приобретает совершенно другую функцию — оскорбления. С этим могли быть связаны и обряды вырывания языка или символического избавления от злых языков (Krves 1958; Иванов 1998: 614–615, с дальнейшими примерами и литературой). Такие сопоставления при всем их возможном интересе остаются единичными, потому что отсутствует систематическое описание жестов в разных предкультурных традициях антропоидов и во многих ареалах последующих человеческих культур.
Для понимания истории коммуникации приматов первостепенное значение имеют открытия последних лет, касающиеся мозговых коррелятов акустических и жестовых сигналов. У шимпанзе выявлено наличие морфологического соответствия речевой зоне Вернике (GANNON, HOLLOWAY, BROADFIELD, BROWN 1999; ИВАНОВ 2004: 23–24, прим. 18). Предполагается, что эта область мозга у далеких общих предков человека и шимпанзе примерно 8 млн. лет назад могла отвечать за разные формы сигналов. В ходе дальнейшего развития у шимпанзе с ней были соотнесены жестовые зрительные сигналы, тогда как у гоминидов и человека развитие пошло в сторону развития той акустической сигнализации, из которой вырос естественный язык.
Представляется возможным, что жесты у далеких предков человека сосуществовали с относительно небольшим числом звуковых сигналов, сходных с теми, которые обнаруживаются у высших млекопитающих. Но эти сигналы еще только находились на пути превращения в фонемы устного языка. Общее происхождение последнего и жестового общения, быть может, отражается в недавно установленных фактах, показывающих связь современного языка жестов с левым (доминантным) полушарием.
Джакомо Риццолатти и его сотрудники, обнаружившие существование зеркальных нейронов, выдвинули гипотезу, согласно которой в области Брока с помощью таких нейронов осуществляется соотнесение акустических сигналов с соответствующими им движениями (Pelligrino, Fadiga, Fogassi, Gallese, Rizzolat-TI 1992; ALLMANN 1999: 152, 200–201). По данным Ойеманна, одна и та же область коры левого полушария, специализирующаяся на последовательных действиях, отвечает за движения мускулов лица и рта и за восприятие устной речи ^ALVIN 1998, 47). Таким образом, в морфологии мозга современных людей и антропоидов можно увидеть следы исторической связи древнейшей жестовой сигнализации с акустической, постепенно ее почти полностью заменившей.
