Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
В тот приезд мне не повезло. Видимо, менялась погода, и рыба не брала. Не брала, хотя у меня устала рука и уже три блесны на вечные времена остались ржаветь, зацепившись за коряги на дне озера. Шальная рыба выскакивала из воды. От ее всплеска кругами шли волны, доходили до камышей, и те отвечали на всплеск легким покачиванием. Мне показалось, что однажды дернулся поплавок на одной из удочек, но нет, это стрекоза села на него, трепеща слюдяными крылышками и удивленно выпятив лиловые глаза.
Даже презренная плотва обходила моих червей, великолепных червей на великолепных крючках домашней закалки! Мне было бесконечно жаль убитого на дорогу времени, потерянного сна, даже этих трех «байкалок» по тридцать две копейки каждая, а пуще всего не хотелось дружных насмешливых вопросов дома о том, сколько десятикилограммовых сорвалось с моего крючка.
Вот тогда-то и появился он, мальчишка с перемазанными землей руками, ржавой консервной банкой и видавшим виды березовым удилищем. К удилищу был привязан кукан; на нем болталось несколько крупных окуней.
— Клюет? — деловито спросил он.
Я молча пожал плечами — жест, означающий все, что угодно, кроме отрицания.
Мне показалось, что мальчишка хочет оправдать мою неудачу, и спросил его в свой черед:
— Ну, а как же ты? Смотри, сколько наловил.
Мальчишка посмотрел сначала на кукан, потом снова на меня.
— Да это я так, Муське. Вот вчера у меня щука схватила — еле вытащил. Кило на семь. На жерлицу.
Я улыбнулся. Сколько раз мне приходилось слышать такие рассказы, и я всегда прощал рассказчикам это желаемое, которое они, веря сами себе, яростно выдавали за действительное. Я только подивился тому, как рано начинает действовать этот непременный спутник большинства рыболовов — «А я вот такую однажды…». Но мальчишка, казалось, не заметил моей улыбки. Он рассматривал спиннинг, зеленую жилку, блесну, и я угадал, чего он хочет. Впрочем, он тут же спросил:
— Дяденька, а вы мне дадите разок кинуть, а?
Глаза у него были не жадные, а молящие, и вместе с тем была в них уверенность, что дяденька наверняка скажет: «Ну, ты еще мал» — или еще что-нибудь в этом роде, что обычно говорят взрослые детям.
Но я разрешил.
Он осторожно взял спиннинг и повернулся к воде.
Я все еще улыбался, представляя себе, как такой шкет попытался бы вытянуть семикилограммовую щуку, которая ростом с него самого. Я разглядывал его застиранную до неопределенного белесого цвета рубашку, загорелую шею, на которой темнели сливающиеся веснушки, и тонкие, в цыпках, руки, и большую, не по голове, фуражку с зеленым верхом…
Мальчишка размахнулся; спиннинг, свистнув, описал полукруг, и блесна упала в воду метрах в десяти. Я посмотрел на катушку: вокруг нее плотно замоталась леска. Черт его знает, почему я не спросил мальчишку, умеет ли он обращаться со спиннингом? Пяток окуней на его кукане, очевидно, и были причиной моей излишней доверчивости…
— Ну вот — перебежка, — досадливо сказал я. — Теперь час придется бороду разматывать.
Мальчишка был растерян. Он отдал мне спиннинг и сказал:
— Я помогу вам, я сам размотаю. А щуки здесь нет, ее вон где надо ловить. Пойдемте покажу.
Мне было не до щук. Я долго разматывал жилку, ругая все на свете: и эту рыбалку, и мальчишку, и жилку, которая так запутывается, что хочется плюнуть и вырезать десять метров сразу.
Когда же я снова мельком посмотрел на мальчишку, то увидел, что он плачет.
— Ты чего? — удивился я.
— Ругаться будете, — всхлипнул он.
— Ну не реви, — смутился я. — У меня тоже так бывало. Пойдем, покажешь, где твои щуки берут.
Он бежал впереди меня, то и дело оборачиваясь и цепляясь своим удилищем за ветви деревьев. По пути он подобрал палку и теперь успевал сшибать кусты крапивы! Надо полагать, его война с этим растением была давней и лютой.
Мы вышли на поле и сразу словно бы окунулись в оглушительный птичий гомон.
— Жаворонок, — сказал мальчишка, поднимая голову. — Ишь ты как?.. Маленький-то маленький, а голос у него… Слышите?
Он сказал это с необыкновенной теплотой и удивлением перед птахой, которая звенела где-то на недосягаемой высоте, славя весну. Мне показалось, что где-то я видел уже или представлял себе такую картину и такие слова. Быть может, читая Алексея Кольцова, я видел его таким же вот мальчишкой, любовно прислушивающимся к звукам «природы милого творенья».
И моего спутника тоже звали Алексей, Лешка.
— А по батюшке как? — спросил я.
— Петрович.
— Ну, Алеша Петрович, если не наловим рыбы, придется мне твою щуку забирать, — пошутил я.
Он растерянно улыбнулся.
— А ее мамка сегодня чистить будет.
Это было сказано так всерьез, что я и на самом деле усомнился в правильности своих подозрений.
— Я шучу, — сказал я Алеше Петровичу. — Конечно, сам постараюсь наловить. А ты, значит, здесь с родителями живешь? Отец что — в совхозе работает?
— Нету у меня отца, — ответил мальчишка, сбивая палкой голову очередному крапивному кусту. — На войне убили.
Я снова смутился: такие вопросы грубы и делают больно. Надо было заговорить о чем-то другом, и я спросил, в каком он классе учится.
— В третьем.
— Сколько же тебе лет?
— Одиннадцать.
И мне сразу не понравился Алеша Петрович. Отец, погибший на войне, окончившейся тридцать с лишним лет назад, и его одиннадцатилетний возраст никак не вязались друг с другом. Я уже пожалел, что иду с ним. И зачем только нужна была ему эта ложь?
— Знаешь что? — сказал я ему. — Я сам дальше пойду.
— А мы уже пришли. Вон в этой заводке попробуйте.
Я спустился к широкой заводи, размотал жилку и начал забрасывать блесну. Рука у меня была словно чужая, и, может быть, поэтому я не сразу почувствовал, как после пятого или шестого заброса что-то сильно рвануло леску, а верхушка удилища изогнулась. Я лихорадочно начал выводить рыбу.
Щука шла тяжело, отчаянно мотая из стороны в сторону и норовя уйти на глубину. Наконец она показалась вся. Сачком я выбросил ее на берег и тогда увидел торжествующего Алешу Петровича.
— Кило на два! — кричал он, улыбаясь широким ртом. — Да вы еще бросайте, еще!
Это был ненужный совет. Едва вытащив из пасти щуки блесну, я оставил добычу на попечение Алеши Петровича, а сам снова отвел в сторону спиннинг…
Через час три щуки присоединились к первой. Алеша Петрович аккуратно нанизал их под жабры на ветку — получился внушительный кукан. Только тогда я почувствовал, что устал.
Удача притупила появившееся было ощущение недоверия к моему спутнику. Я сказал ему, что хотел бы пройти в село, купить молоко. Он засуетился.
— Так к нам и пойдем. Мамка в утро доила.
В доме, куда он привел меня, было пусто. Мать Алеши Петровича была на ферме — по дороге он успел мне рассказать, что мать у него доярка и что с утра до вечера пропадает со своей «группой».
Я стоял в комнате, отделенной от всей избы невысокой перегородкой, Алеша Петрович, схватив банку, куда-то исчез, а я стоял и смотрел на большой таз, в котором лежала, свернутая кольцом, огромная щука.
— Мамка сейчас придет! — кричал мне откуда-то Алеша Петрович. — Вон она рыбину выставила — значит, к соседке пошла или в сельпо, скоро вернется. Вам литр или пол?
— Пол! — крикнул я в ответ.
Я все смотрел на эту чудовищную, похожую на крокодила, щуку, на ее мутные, остановившиеся холодные глаза, и неприятное, даже, пожалуй, гнетущее чувство собственной несправедливости заставило меня покраснеть. Я сам знал, что краснею. Потом, когда Алеша Петрович принес мне молоко, я спросил, кивнув на щуку:
— Здорово она тебя помотала?
— Ух, здорово! Вон — шнуром палец полоснула, стерва.
И он показал мне большой (такой еще маленький!) палец со свежей ссадиной.
Я разре́зал булку, достал колбасу и протянул половину Алеше Петровичу.
— До свадьбы заживет. Давай подкрепляйся. Опять со мной на озеро пойдешь?
Он замялся и протянул:
— Н-е-е-ет. Мамка велела к тетке съездить.
— Ну, значит, будь здоров. Получай за молоко — двадцать копеек.
Он взял деньги, повернулся к старомодному пузатому комоду, на котором стояли слоники, вазочки и фотографии в цветных рамках, и, выдвинув ящик, сунул монету куда-то на самое дно.
Я посмотрел на фотографии: какие-то женщины, какие-то мужчины с напряженными лицами. Военных не было.
В это время и вошла мать Алеши Петровича. Словно стремясь оправдать появление в доме постороннего человека, он скороговоркой объяснил, что я зашел купить молока, дал двугривенный и что деньги лежат в комоде. Потом, так же торопливо крикнув: «Я к вечеру буду», — он выскочил, не попрощавшись, и я видел, как за окном мелькнула его, наползающая на уши, зеленая пограничная фуражка.
