Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
— Да уж, не повезло тебе. Мой вот — умер.
И Гришка согласился, что это куда легче, но после разговора ему самому стало легче: человек не может долго носить на себе камень.
Теперь все было хорошо. Он не чувствовал за собой никакой вины. Галина вспоминалась с болью и снилась ночами. Он просыпался, лежал, глядя в темноту, пока не проходила обида и тоска, потом решал, что не на одной Галине свет сошелся клином, найдется другая. Он думал об этой другой, сам еще не подозревая по молодости лет, что от женщины есть только одно лекарство — женщина, и, когда Матрос велел ему ехать на Короле в управление, он внутренне содрогнулся от предчувствия встречи с той, другой, еще неизвестной — той, с которой может познакомиться уже послезавтра.
Матрос, конечно, читал Макаренко, и Гришка тоже читал, и видел в кино. Там Макаренко доверяет бывшему вору привезти деньги. И то, что Матрос послал Гришку за получкой на всю братию, а заодно и сделать на эти деньги кое-какие покупки по личным заказам, было тем выражением доверия, в котором Гришка совсем не нуждался. Его даже оскорбило это распоряжение Матроса. Он поглядел на его квадратную, как на плакате, физиономию, хмыкнул и сказал:
— Значит, доверяешь или проверяешь?
— Дурак, — спокойно ответил Матрос. — Больше некому. Ты скис, я же вижу.
Гришка отошел от него, не желая признать, что он действительно скис, и удивляясь тому, как Матрос изловчился увидеть это. Впрочем, никакого секрета не было. Возле палаток стояли персональные столбы с зарубками, совсем, как тотемы, отгоняющие злых духов. Зарубка означала куб. На Гришкином столбе было меньше зарубок, как он ни тужился. Временами у него болела голова, и тогда его движения становились вялыми, как у сонного. Виновата была гипертония, те самые сто восемьдесят на сто десять.
С этого дня он два раза в месяц ездил за покупками и деньгами, хотя на кой черт в тайге были эти деньги. Только один раз к палатке вышел охотник, и они купили у него все, что было, — два десятка рябчиков по полтиннику за штуку. Папаригопуло зажарил этих недоростков и подал на стол — на пень огромной лиственницы, декламируя Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…» Ананасов, конечно, не было, но рябчики оказались отменными.
— Ах, — вздыхал Володька, — когда вы приедете ко мне в Сочи, я вас угощу шашлыком. Делается это так. Берешь баранину…
Обычно ему кричали: «Заткнись!» — но теперь, когда все жрали рябчиков, он все-таки сумел прочитать популярную лекцию о приготовлении шашлыка.
* * *Ни в первый, ни во второй, ни в третий раз Гришка не познакомился ни с кем. Пока что на стройке были в основном мужчины, а если встречались девчонки, то Гришка не мог рассчитывать даже на их любопытство. Ребята шутили, что здесь труднее найти тещу, чем мотоцикл. А ему было одиноко; он не нуждался ни в чем, кроме души, которая могла бы отозваться ему и ответить лаской, без оглядки и сомнений в его искренности.
В конце августа он, как всегда, получил зарплату за месяц, но сверх того премию за прошлый квартал, всякие там колесные и за дальность, и удивился тому, как много денег оказалось сразу. Не у него лично, а вообще. В местном магазине он накупил мыла, одеколона, сигарет — все по списку, кому что, — и решил не ночевать в поселке, а двинуть к ребятам. Все-таки часов пять или шесть он выгадает в пути.
Король знал дорогу, и Гришка ехал, бросив поводья, качаясь в такт шагов этого равнодушного мерина с плешью между ушами. Он отводил ветки рукой, дотрагивался до листвы, словно в этом соприкосновении уже заключалась какая-то, одному ему ведомая ласка, и думал о том, что жаль будет уезжать отсюда. Грибы стояли вдоль его пути несчетным числом — белые, боровики, сотни боровиков, тысячи боровиков! Он вспомнил, что там, в своей ленинградской жизни, он ездил на Карельский перешеек за грибами, и сколько же бывало радости, если удавалось найти штук пятнадцать — двадцать. А здесь Король ступал по боровикам и сшибал грузди, сукин сын! Володька Папаригопуло, тоже сукин сын, отказался варить суп из грибов: «Стану я пачкать котел этими грибами. Ведь что такое грибы? Плесень!…»
Он решил ехать, пока совсем не стемнеет, и развести костер где-нибудь уже возле сопок. Но пока был день, и белки перебегали ему дорогу, поглядывая на него из безопасного отдаления своими бусинками. Потом он увидел барсука, тот хрюкнул и исчез, согнав какую-то большую птицу, и птица рванулась прочь, с гулом по всей тайге. Гришка невольно схватился за двустволку, так испугала его эта сумасшедшая птица, а Король шагал как ни в чем не бывало.
Но когда Король рванул в сторону, Гришка понял, что теперь мерин испугался не зря. Собственно, он понял это позже, потому что грохнулся в густую мшару и увидел только зад мерина, уходящего галопом. В доли секунды осознав весь ужас того, что произошло, он закричал, точно так же, как и тогда, когда медведь нюхал его ноги.
Нет, ружье было с ним. Король унес сумку с деньгами. Кожаная сумка была засунута в рюкзак, где лежали мыло, одеколон и сигареты. Гришка пальнул в сумерки, в тайгу, из обоих стволов подряд — бац, бац! — и, торопливо разломав ружье, засунул в стволы новые патроны. Эхо ответило выстрелам и долго металось по тайге, словно отскакивая от одного дерева к другому. Он звал Короля, бежал, спотыкаясь о корневища, выползшие из-под земли, но тайга отвечала его же собственным голосом, растерянным и жалобным одновременно.
Ночь он провел у костра, все еще надеясь, что Король почует запах дыма и придет. Он боялся оторваться от огня и шагнуть в темень, которая густо залепляла глаза, стоило только отвернуться от костра. Потом он задремывал и пробуждался как будто от толчка. У него болела голова, словно кто-то оттягивал ее назад за волосы.
Когда рассвело, он загасил костер и пошел искать лошадь, но потерял след. Пришлось вернуться к тому же месту, где просидел ночь. Он уже знал, что делать дальше.
Его собственная получка и паспорт лежали в кармане, так что денег хватит. Ружье он сунет в кусты где-нибудь уже возле самого Тайшета.
Не надо было раскисать и рассказывать Матросу свою историю. Он представил себе, что сказал бы Матрос, если б он явился завтра — без Короля и без денег. «Врешь», — сказал бы Матрос. И то, что Матрос испытывал его деньгами в тот, в первый раз, было ясно как день божий. «Ты дождался-таки больших денег», — сказал бы еще, наверно, Матрос и дал бы по морде — так, для порядка, потому что суд судом, а за такое положено бить в кровь.
Бирюсу Гришка обошел стороной, до Тайшета оставалось пятнадцать километров. Он прошел эти пятнадцать километров почти бегом и, только очутившись в городе, немного успокоился. Его хватятся завтра. Завтра он будет далеко отсюда.
Он взял билет на скорый «Владивосток — Москва». Оставалось еще часа полтора, и он пошел в ресторан, съесть чего-нибудь и выпить пива. Столики были заняты, только в дальнем углу сидели три девчонки в брюках и, составив рюкзаки к стене, читали меню: четвертое место пустовало.
Гришка подошел, спросил, свободно ли, и сел. Вдруг одна из девушек спросила изумленно и радостно:
— Вы из тайги?
Он вспыхнул и буркнул — да, из тайги.
— У вас хвоя на куртке, — засмеялась девушка. — Будто вы через чащобу продирались.
Она протянула руку и смахнула хвою с его плеча. Гришка вздрогнул от этого прикосновения. Девушка улыбнулась. Гришка пробормотал, что ничего особенного в этом нет, подумаешь, здесь все из тайги. На самом же деле ему казалось, что все трое уже догадались о том, кто он есть и почему у него на плечах оказалась хвоя…
Торопливо, не поднимая глаз, он съел щи, второе, не разобрав даже вкуса того, что съел. Пиво было теплым и кислым, но он отметил это скорее подсознательно и, торопливо расплатившись, ушел. Ожидание поезда было томительным. И только оказавшись в вагоне, он успокоенно подумал,, что может выспаться. Выспаться — и пока не думать ни о чем. Только бы уехать как можно дальше. Если попутчики спросят, почему он без вещей, надо улыбнуться и ответить, что сдал в багаж. Полотенце есть казенное, а мыло и зубную щетку можно купить на первой же станции.
Но, забравшись на верхнюю полку, он не мог уснуть. Он лежал и плакал от того, что у него был отец, и была заметка в «Вечерке», и что его не взяли в армию, и что никогда не будет в жизни боровиков, стоящих неровными рядами, и белок, перебегающих дорогу. Потом он стал лихорадочно соображать, что к матери ему никак нельзя — арестуют сразу же. И плохо, что в паспорте есть штамп с места работы, и вообще все — хуже некуда. Уж если раскопали, что натворил отец, его-то, неопытного, найдут обязательно, и будет суд, и потом он встретится с папашей: «А, Гришенька, и ты здесь, сынок, хивря?»
Это было страшнее всего из того, что он мог вызвать собственным воображением. Он слез с полки и отправился в тамбур — покурить. Он курил, прикуривая одну папиросу от другой трясущимися руками и чувствуя, как во рту собирается густая, вязкая горечь. Так прошел час, может быть, два — он не знал, сколько простоял в тамбуре.
