Павел Кучер - 1730 год. Август. Переэкзаменовка
– Представил? – ни смешинки в глазах не осталось, словно иголками впилась, – Догадался? Человек без ружья и человек с ружьем – два разных человека. А человек, привыкший к оружию, как к части тела…
– С теми, кто обижал его в мирное время, как раньше жить уже не сможет… Особенно, если оружие не отняли. Нет, подожди, но тогда полыхнуть должно было сразу? А не с задержкой в несколько месяцев? Ведь красный террор… – напряглась, рот приоткрыла, каждое слово ловит, – Разве, белый террор начался раньше?
– Ранговый голод сильнее страха смерти, – припечатала, – Баре, ни терпеть чужое равноправие, ни жить среди вооруженного народа, не захотели. Не смогли! Когда они вдруг осознали, что ни кланяться, ни ломать шапки, ни считаться с их привилегиями в России никогда больше не собираются… Ой! Возник мгновенный взрыв безумной ненависти! Считай, на пустом месте. Как раз от понимания бесповоротности метаморфозы. Недавно, вчера, вокруг одно быдло, а тут вдруг вокруг – граждане. Равноправие… Спасите! И во Франции, – поправилась, – В вашей. Такое было. И в Англии, и в Германии. А у нас – везде. То же самое. То и дело…
– И со мной такое может случиться? – хм, похоже, уже случилось, – Со стороны виднее? – кивает.
– Случилось! Человек – существо обучаемое. И дрессируемое. Хотя это называют воспитанием. Навык должен подкрепляться. Приносить пользу, удовольствие. Тогда к нему тянет, – хихикнула, грустно, – Власть – сласть! Кто хоть раз командовал, подчиняться не рвется. Кто был господином – рабом уж быть не желает. Скорее умрет! Зато, каждый раб хочет быть хоть чуть господином. Равноправие для него – ступенька вверх.
– Угу… А для господина – провал под плинтус, – чего там, сразу вспоминаем старого доброго мистера Твистера, в бессильной ярости бегущего из гостиницы, где в номере рядом поселили негра. 'Не забуду, не прощу!' Да, Колян бы не потерпел! Ясненько, какие переживания толкнули будущих белых начать бойню.
Грузят меня, ой грузят! Да пускай. Я когда сытый – добрый. Даже ленивый. Э-э-э! Спать повременим. Не потому, что ведро с водой на полу, до сих пор стоит и ждет. Меня мысль озарила. Подозрительная…
– Аня, погоди. Вы только про особенных людей заливали, которые только и способны тут прижиться. А теперь выходит – их сделать можно? Чего ж, тогда, в 1917-м не сделали? А вы сами, если народа мало?
– Ну, можно, – чего грустно-то так отвечает? – Ну и сделали, – пауза, – Ваши, в 1917 году. А вышло, как с ручным медведем. По-людски жить заставили, а удовольствия ноль. Среди людей косолапому тошно. Он-то 'в люди' лез не просто так, тайно надеясь, стать 'царем зверей'… Не на 'все равны'. Прикинь облом!
– Ы-ы-ы-ы… Переведи на человеческий язык! С барами понятно, а мужики чем провинились? Что они хотели, то и получили… Свободу, равенство и братство! Не так? – крутит головой так, аж волосы веером…
– Дим, природа, она своё требует. Полное равенство живой натуре противно. На птицефабрике же был, цыплячьи драки видел? Маленькие, желтенькие, пушистенькие, всего вволю, а каково бьются зло – упорно, насмерть! – и это они про меня знают… 'Мы все под колпаком у Мюллера!' В натуре… Хорошо, отвечу.
– Не трынди! Им специально, красный свет включают, что бы кровь черной казалась и вообще, видно друг друга было плохо. Тогда цыплята не дерутся, почти. А так – да. Забивают клювами, как не фиг делать.
– Сильные слабых?
– Естественно!
– А что бывает, если в один загон отсадить только сильных, а в другом – оставить только слабых?
– Бьются ещё пуще, каждый с каждым. Раз явного признака превосходства нет – только драка остается. А клювик слабый, а силенок мало и сразу свалить соперника мочи нет, вот и тюкают… часами. До смерти… – Черт! Опять намекаешь, что силком дарить всем людям равноправие для них самих вредно? Тогда как?
– Тогда – как у нас. Если каждый может прибить каждого, легко и без напряга – драки прекращаются. И вражды нет… Вообще… Как у кашалотов, – взбодрилась, хихикнула, – Оружие и связь – 'два в одном'.
– Не вижу логики…
– Смотри! Известен факт – чем лучше зверь вооружен, тем строже у него внутривидовая мораль. Ну, и наоборот. Человек, как тварь божья, – хмыкает, – имеет слабую совесть. Ни когтей, ни клыков, ни копыт с рогами. Сущая обезьяна шкодливая, вот… И что?. Можно ему нравственность того… подкрепить. Протезом.
– Пистолетом? – кивает. Хе, 'совесть с самовзводом'… То-то офицерьё, а особенно отставники, как заходит разговор о легализации короткоствола для нас, для русских, немедленно впадают в приступ буйного помешательства… Ажно криком давятся, от искреннего негодования. Знают, получается! Помнят! Гы-гы…
– У китов этих, кашалотов, интересно устроено. Смотрят на мир через прицел ультразвуковой пушки. Даже совсем маленькие. Самые мирные и незлобливые звери на свете. Самые страшные морские хищники. Естественных врагов нет вообще. Внутривидовой борьбы тоже. И ничего, живут… А вот человек, – мнется, – Самый страшный сухопутный хищник, но природного оружия нет… Потому и маемся. На подпорочках…
– То есть, у меня теперь, через ваши тренировки с пальбой, ожидается внутренний раздрай?
– Не-а! У людей, которые тебя раньше знали, будут с тобой проблемы. Самому, изнутри не заметно как поменялся, а обратно уже ходу нет… и очень глаза режет. Враги есть? – ну и вопрос! Пожимаю плечами…
– Ты как бабка старая рассуждаешь! Откуда знаешь такое?
– Чужое знание, ваше… – вдруг потягивается сонно, – Дима, давай завтра, а то я тебе такого расскажу, что не уснешь. Под тебя же подстраиваюсь! От сознания своей силы гордость рождается. Не прощают её…
Девице определенно в кино играть. Сейчас изображает скорбь мировую и печаль. То ли свою историю вспоминает, то ли мою судьбу прорицает. А всего вернее – выпендривается. Тоже мне – роковая загадка…
– Внятнее пояснить можешь? Что бы заснул, а не головоломками мучился, – в ответ пожимает плечами.
– Ну, например, ты больше не сможешь что-то просить, вообще ничего, даже милостыню. В принципе!
– Ерунда. Сколько ветеранов-инвалидов, сразу после войны милостыню просили! Сталин для них даже специальный концлагерь организовал. Что бы глаза не мозолили… – та-а-ак, кажется, я сболтнул лишнее…
– Сам придумал или набрехали? – куда и сонная нега девалась! Ноги на ширине плеч, руки в боки, из глаз искры. Тон такой, что чувствую – за утвердительный ответ можно схлопотать… Взбодрилась!
– По телевизору, передача была, несколько раз повторяли. И в газетах…
– А-а-а! – успокоилась, – Телевизором вам знатно головы морочат! Сами не понимаете, что он за дрянь.
– Тогда, что неправда? Специальный лагерь для фронтовиков-инвалидов, или что они нищенствовали?
– Ложь то, что они были фронтовики! Человек, который сам стрелял-убивал, в атаки ходил, и страх на войне оставил, милостыню просить не может. Никогда! Он, скорее, с голоду подохнет! – смягчилась, – Это как раз то, что я тебе говорила. Словами, доказать нельзя. Только – самому, из души, почувствовать. Лично. Или, тоже лично, по соседям и родне заметить, которые ярко другими, навечно гордыми, с войны пришли…
– Аня, лагерь-то, специальный, точно был. И нищие были, причем, именно те, кто без рук и без ног, по поездам и базарам, на форме, военными орденами звеня, Христа ради кусок хлеба просили, – ага, съела?
– Дим, а ты бы головой подумал, зачем специальный лагерь понадобился именно для этих инвалидов? Почему, все остальные увечные, сидели по обычным кутузкам? – зло это у неё выговорилось, с подвохом.
– Мало ли… Подлость свою, диктатор, от людей прятал. Калеки за него жизнь отдавали, он их… Чего?
– Глупость ляпнул! Веришь тому? – елки! Ощерилась, вот-вот укусит!
– Аня, ты что, сталинистка? – осеклась, удивленно моргает глазищами, – Ой, я забыл, что вы не наши…
– Это ты глупый, – уперлась руками в стол, – Ваш Сталин добрый. Он, жадных дураков, от смерти спас! За ношение чужих боевых наград, во все времена, насмерть убивали. В тюрьме и подавно. Нельзя их было в общие лагеря сажать. Но, и на воле их оставить было нельзя – фронтовики-то домой возвращались. Их сами поубивали бы… наверное… К моменту организации того лагеря, думаю, вовсю начали. Если кто настоящий фронтовик, то фальшивого он сразу узнает. Озвереет! Ветеран на паперти – абсурд. Оттого и спохватились.
– Хочешь сказать, нищие тупили, что со смертью играют? Раз не воевали? Мало ли где человек может травму получить… Гм… Вроде наших, ряженых 'чеченцев' на вокзалах, получается…
– Ну да, – воодушевилась, – О чем толкую! Штатским эффект объяснять попусту – не врубаются… Пока ваши мужики на фронте дрались, в тылу этим 'инвалидам войны' подавали хорошо… последнее. Кто знал? Им тыловики верили. У вас-то войны редко… Это здесь, постоянно, стрельба или набеги. Четко знают, чем воин, крови хлебнувший, от мирного пейзанина отличается. Хотя, вот ты же, через руки, уже чуть понял? – прислушался, к своим ощущениям… Черт его знает? Замнем… Собственно, я в нищие никогда и не рвался…
