Илья Эренбург - Летопись мужества
Наступление Красной Армии началось 12 июля прошлого года, и оно продолжается. Двести двадцать пять дней непрерывных боев. Пройдено расстояние, равное пути от Кале до Берлина. Наступление происходит на длиннейшем фронте, равном фронту между Осло и Биаррицем.
Так воюет Россия, и она так воюет потому, что действительно думает о будущем, потому, что действительно хочет мира.
Победы Красной Армии приводят в ярость немцев. Они ведь думали захватить Россию в несколько недель, они ведь давно похоронили Красную Армию. Они сейчас не только обозлены, они растеряны: они не могут понять, как глубоко демократическая, народная армия Советской республики бьет профессионалов войны, специалистов по военным походам, знаменитый рейхсвер. Немецкая военщина — это искусственно выведенная порода. Я убежден, что Рейхенау или Рундштедт детьми играли не в прятки, а в охваты. Они воспитывались на магических словах: Клаузевиц — Шлиффен — Канны — клещи. И вот пресловутые «клещи» попали в руки русских, любимец рейхсвера «котел» оказался на нашей кухне, в этом «котле» только что выкипели десять немецких дивизий. Кто станет отрицать военные качества немецкого солдата? С детства они жили одним: подготовкой к войне. Они в мирное время были не штатскими, но только уволенными на побывку, временно исполняющими обязанности рабочих, приказчиков, скотоводов, пивоваров или философов. Мир не видел столь идеальной армии завоевания, как та, что 22 июня 1941 года перешла наши границы.
И вот эту армию бьют русские.
Я понимаю возмущение и растерянность немцев. Я не понимаю смущения некоторых друзей. Порой мне кажется, что владелец аптекарского магазина, о котором я упоминал, любил нас куда больше, когда он думал, что мы слабы. А ведь ничего нет приятней в союзнике, чем его сила. Немцы нашептывают: «У русских, упоенных своими победами, проснулись инстинкты завоевателей». Это низкая клевета. Русский народ никогда не любил войны. Будучи смелым, он оставался миролюбивым. Только тогда, когда враг врывался на русскую землю, когда он оскорблял ломоть хлеба и сон ребенка, русский народ отдавался с душой войне. Так было в дни нашествия татар, поляков, французов. Так случилось и теперь: народ-пахарь, народ-строитель, народ-певец стал народом-воином. Мы не разлюбили серпа во имя меча. Мы научились воевать, чтобы уничтожить носителей войны, но мы не стали от этого ни завоевателями, ни профессионалами походов. Русские солдаты между двумя боями говорят о земле, о льне или о гречихе, о пчелах или о яблонях, о семьях, о свадьбах, о детях, о мирном прошлом и о мирном будущем.
Сила и миролюбие хорошо дополняют друг друга. Двадцать шесть лет тому назад штыки первых красноармейцев отстояли молодую республику от войск кайзера. Тогда слова о братстве многие приняли за слабость, за отречение России. Наша страна показалась кой-кому бесхозяйным добром. Даже румынские бояре под шумок оторвали кусище.
Теперь, когда Красная Армия показала свою силу, разбойники, естественно, встревожены. Но почему смущен владелец аптекарского магазина? Россия не завоеватель. Россия хочет только того, что принадлежит ей по праву.
Любя мир, русские хотят покончить с вечной угрозой германских хищников. Эти мысли связаны с тревогой за наших детей и за будущее мира.
Есть побежденные, у которых победители многому учились. Народы Европы ненавидели захватчика Наполеона, но за Наполеоном виднелась, хотя бы изуродованная, тень французской революции, прогресса, «Декларация прав человека и гражданина». Русские офицеры мужественно сражались против Наполеона. Они вернулись из Парижа, воодушевленные идеей свободы, и десять лет спустя в Петербурге разразилось восстание декабристов. Испанец Риего сражался против солдат Наполеона, но после изгнания французов, воодушевленный идеями, пришедшими из Франции, он вступил в бой с испанскими тиранами.
Что стоит за спиной солдат Гитлера? Убожество, дикость, прусская военщина, мракобесие «расовой теории», аморальность и жестокость. Необходимо зарыть этот труп, не то он заразит своими миазмами землю.
Мы далеки от желания навязать другим наши идеи, наши вкусы, наши распорядки. Различными путями приходят люди и народы к справедливости. Когда мы думаем о необходимости уничтожить фашизм, нами руководит не фанатизм, а душевная чистота и тревога за судьбы следующего поколения.
Недавно исполнилось десять лет со дня фашистского мятежа в Париже. 6 февраля 1934 года было прелюдией к 14 июня 1940-го, когда гитлеровцы вошли в преданный французскими фашистами и полуфашистами Париж. Я был в этом городе и 6 февраля и 14 июня, я знаю, что такое микробы фашизма. Знает ли об этом беспечный владелец аптекарского магазина?
Суеверия распространяются куда быстрее, нежели познания. Лекарства нужно изобретать, изготовлять, переправлять, а микробы не нуждаются ни в лицензиях, ни в пароходах. Расовая и национальная нетерпимость, антисоветизм, страх перед прогрессом, культ грубой силы, преступность проникают из Германии в другие страны. Есть один способ покончить с отвратительной эпидемией: довести до конца разгром фашизма.
Может быть, всего опасней фашист, который стыдится этого наименования, гитлеровец, загримированный гуманистом, яд, подаваемый в бутылке из-под молока. Фашизм в Испании называется фалангизмом, в Германии — национал-социализмом, в Хорватии — «усташизмом», во Франции — «дориотизмом». Но полуфашизм, вернее закамуфлированный фашизм, выглядит еще неожиданнее. Так, в Сербии фашисты называют себя «четниками» и уверяют, будто они борются против фашистов. Так, в Финляндии Таннер именует себя «социал-демократом», хотя на деле это обыкновенный приказчик германского фашизма. Нужно уничтожить сущность заразы, не обращая внимания на ярлычки.
Мы видим, как Европа борется против трупного яда. В Алжире теперь судят слуг Петэна. В Бари итальянцы заклеймили великосветский маскарад вчерашних приятелей Гитлера. Югославские патриоты обличают Михайлевича. Это не партийная борьба. Это не столкновение идей. Это сопротивление живого организма трупному яду.
Легко догадаться, что сделают немцы, когда Красная Армия подойдет к границам рейха. Ведь и теперь многие немецкие офицеры говорят то о 1960-м, то о 1965 годе, — предвидя военный разгром, они уже мечтают о реванше. Они легче предадут Гитлера, чем мечту о господстве над миром. Это специалисты по заменителям: они устроят эрзац-покаяние, эрзац-очищение и эрзац-демократию, только чтобы спасти военный инвентарь, тяжелую промышленность и законспирированный рейхсвер. Герр Шульц вызовет герра Мюллера и скажет: «Завтра вы будете безумным анархистом, вы подожжете церковь и убьете фрау Квачке». А потом герр Шульц станет кричать по радио: «Германии грозит анархия! Необходима твердая власть! Нельзя ослаблять нашу полицию!» Он будет апеллировать и к владельцу аптекарского магазина. Он постарается еще раз обмануть мир.
Русские думают, что в 1960-м и в 1965 году не должно быть новой войны. Нужно похоронить фашизм. Нужно очистить мир от заразы. Нужно отучить германских захватчиков от периодических набегов. Этого требуют могилы мертвых. Этого требуют колыбели детей. От смелости и честности Объединенных Наций зависит облик XX века. Мы хотим, чтобы вторая половина столетия была человечней и благотворней первой.
1 марта 1944 года
Я хочу сейчас напомнить об одной давней истории. В 1934 году я получил письмо от неизвестного мне народного учителя с Урала. Он писал о романе Дрие ля Рошеля, который тогда вышел в русском переводе. Изысканный французский писатель утверждал, что «западная цивилизация сгнила». Эти слова возмутили уральского учителя. В своем письме он напоминал о бессмертной сущности французской цивилизации, он писал, что пойдет сражаться за общечеловеческие ценности. Я показал письмо Дрие ля Рошелю. Он прочитал и загадочно усмехнулся. В 1940 году, когда Дрие ля Рошель пал ниц перед Гитлером, я понял, что значила его усмешка.
Таких, как Дрие ля Рошель, к счастью, во французской литературе было мало. Ведь только в эпоху величайшего смешения всех понятий Анри Беро мог сойти за писателя, Андре Жермен — за философа, а Жан Фонтенуа — за француза. Но несчастье французских писателей было в той терпимости, которая была культурным дополнением Мюнхена и «невмешательства». Нет искусства без чувства меры — это знает во Франции каждый школьник. Но одно чувство меры еще не искусство. От Вийона до Рембо, от Агриппы д'Обинье до Гюго, от Стендаля до Золя французская литература жила не в оранжерее, а в мире, среди неистового зноя и лютого холода. Без страсти нет подлинного искусства, как без страсти нет достойной жизни. Французская литература в 20-х и 30-х годах нашего века культивировала некий обязательный скепсис, умеряющий страсти, она жила в умеренном климате, боясь душевных сквозняков, она вычеркнула из своего словаря короткое слово «нет». Одни писатели, как Нарциссы, любовались собой; другие, замыкаясь в своих кабинетах, прислушивались к смутным толчкам своего сердца, причем стены из непроницаемого для звуков материала казались лучшим подспорьем писателя; третьи с лжемудрым видом пришептывали: «Все это было. Все это не интересно». Душевные или физические извращения превращались в нечто первостепенное. Литература тем самым удалялась от народа. Последнему предоставлялись детективные романы, в лучшем случае Пьер Бенуа.
