Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Но это уже другая история...

Лето

Ох, лето красное! любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

В след за великим поэтом жители дореволюционной Москвы предъявляли лету свои претензии: шум, пыль, неприятные запахи.

Стоило горожанам с наступлением тепла выставить зимние рамы и открыть окна, как в их жилища врывался многоголосый шум улиц. Ранним утром сон обывателя прерывали гудки фабрик и заводов, извещавшие рабочих о скором начале смены. Спустя какое-то время раздавались крики уличных торговцев, старьевщиков, бродячих стекольщиков или точильщиков.

Но подлинным испытанием был грохот и скрежет железных ободьев тележных колес по булыжной мостовой. Железо, соприкасаясь с камнем, истирало его и создавало пыль. После проезда тяжело груженного обоза, так называемых ломовиков, пыль на улице стояла столбом.

Для борьбы с запыленностью Городская дума практиковала поливку мостовых. По улицам и площадям разъезжали специальные бочки, к которым были приспособлены широкие лейки. Однако само устройство булыжного покрытия – камень укладывали на песчаную подушку – подразумевало быстрое впитывание воды, да и камни под жаркими лучами солнца мгновенно высыхали. В результате, спустя короткое время после полива, пыль снова витала в воздухе.

Кроме малой эффективности, очевидцы отмечали еще одну особенность применения поливальных бочек: они продолжали разъезжать, щедро орошая улицы водой, даже во время проливного дождя.

Машины-цистерны, появившиеся на смену бочкам, также отличались чудачествами, но уже на свой лад – у них явно имелось стремление к «звездным пробегам». На эту странность «поливалок» «Голос Москвы» обратил внимание в 1913 году:

«Казалось бы, что этой гигантской машине, занятой спокойным и полезным делом поливки улиц, решительно некуда торопиться.

На деле же веселые шоферы катаются, развивая почти предельную скорость.

Вообразите себе это чудовище, разбрасывающее вокруг себя на несколько сажен воду, мчащимся взад и вперед со скоростью хотя бы трамвая».

Господство гужевого транспорта, неразвитость канализационной сети, мусорные ящики и ямы, имевшиеся в каждом дворе, – все вместе способствовало созданию в городе особого «летнего» аромата.

Чтобы избежать жизненных неудобств, связанных с наступлением лета, москвичи перебирались за город – на дачи. В общем смысле под этим понятием 100 лет назад подразумевалось обитание за пределами городской черты, а в частности под дачей понимались и бывший барский дом, и крестьянская изба, сданная на лето, и специально выстроенные домики. Понятно, что в каждую из этих категорий дачники вселялись в зависимости от своих финансовых возможностей.

Зажиточные люди покупали пришедшие в упадок «дворянские гнезда», превращали их в летние резиденции, а заодно налаживали в них образцовые хозяйства. Например, крупный промышленник Н. А. Варенцев вспоминал о своей даче в Бутово:

«Я купил землю с лесом, не считая полуразвалившейся гнилой дачи, на этой земле больше ничего не было; в течение двадцатилетнего владения им я оставил его почти благоустроенным. Уже было выстроено несколько домов для житья, скотный двор, амбары, проложены шоссейные дороги, канавы для спуска излишней воды, оранжерея, грунтовые сараи со шпанской вишней, фруктовый сад, приносящий уже фрукты, и по всей усадьбе проложенные защебенные дорожки, огороженные подстриженными елками, с насаженным хвойным лесом, сделавшимся уже высоким и толстым. Кругом домов был разбит дендрологический красивый сад, и на выкорчеванных из-под леса местах был хорошо удобренный огород, дававший хорошие овощи»[95].

Во время Первой мировой войны и вплоть до конфискации в 1918 году, когда Москва ощущала недостаток продовольствия, «именьице» бесперебойно обеспечивало семью Баренцевых «молочными продуктами, яйцами, птицей, окороками ветчины и соленым мясом».

Поэтесса Нина Серпинская вспоминала, как в детстве она гостила в Быкове, по Казанской дороге, на даче, принадлежавшей ее дяде, профессору медицины:

«Самая красивая и заметная была дача Александра Павловича и Анны Николаевны Разцветовых, в три этажа, с вышкой, удобствами, которых мы не имели даже в Москве: проведенной водой, двумя ванными, смывной уборной, оранжереей, паркетными полами, двумя террасами – утренней и вечерней. Густые кусты жасмина окружали весь дом. Дальше от передней парадной террасы, по площадке, усыпанной песком, среди огромного цветника непрерывно бил фонтан из зонтика, прикрывающего нежную пару – обнявшихся девочку и мальчика. Шпалеры темно-красных роз, георгинов и пионов окаймляли ведущую к выходу аллею.

За вечерней террасой разбросались неожиданно заросли беседок, клумб, кустов, казавшихся непроходимым лабиринтом и переходивших в густой, почти не расчищенный смешанный лес».

Дача, выстроенная неподалеку отцом мемуаристки, скромным служащим парфюмерной фабрики Ралле, нисколько не напоминала «палаццо» богатой родни: «...дача вышла неудобной, тесной, темной: внизу – только четыре комнаты, столовая – проходная, кухня – с дымящейся плитой, уборная – холодная, постоянно засоряющаяся, темная, лестница наверх – крутая, извилистая, – и три продуваемые ветром комнаты с маленьким балкончиком на крыше. Мебель, привезенная из Москвы, стояла случайно, неудобно, неуютно. Крыша начала скоро протекать, и ее потом каждый сезон безрезультатно чинили. Вода из срубного колодца пахла ржавчиной, а артезианский обваливался»[96].

Несмотря на все недостатки, семья Серпинских имела главное – собственное пристанище на лето. Москвичам, которые не могли обзавестись загородной недвижимостью, дачу приходилось снимать. Судя по газетным публикациям столетней давности, самые предусмотрительные из горожан приступали к решению этой проблемы еще в марте.

«Ах, это повторяется из года в год с роковой последовательностью и неизбежностью, – описывал фельетонист „Голоса Москвы“, как в начале весны „дачные“ думы вдруг овладевали горожанами. – Чуть только солнце сделается поласковее и начнет щедрее пригревать озябшую землю, на сцену появляется самый нелепый из всех нелепых вопросов – дачный вопрос.

В природе еще зимне-весеннее недоразумение, еще инфлуэнца, флюсы и плевриты чувствуют себя хозяевами положения и пока не собираются сдавать занятых позиций, а москвич уже затосковал.

Бог его знает, что с ним делается и почему весеннее дачное сумасшествие неизбежно, как любовь, но только с первых же чисел марта начинаются вопросы:

– Вы куда?

Москвичи понимают друг друга.

На вопрос «вы куда» никто не ответит:

– Домой обедать.

Или:

– К свояченице на именины.

Вопрос считается вполне ясным и определенным:

– В Кусково.

Или:

– В Вешняки.

И после этого начинается длинный и нудный сезонный разговор о преимуществах Кускова и Вешняков и недостатках Химок или какой-то 17-й версты.

Сейчас в дачных местностях уже появились «наниматели». Это типы наиболее нетерпеливые, которым кажется, что вот-вот все дачи разберут и им ничего не достанется. Так как таких типов много, то они сами и создают дачную горячку и достигают того, что к концу марта действительно ни одной «порядочной» дачи уже не найти».

Литераторы-юмористы, оседлывая из года в год привычного конька, старательно отображали в своих произведениях каждый шаг будущих дачников. Если верить журналу «Искры», «сезон» открывался семейным советом, на котором супруги обсуждали наем будущих чертогов, как это делали герои одного из рассказов на «дачную» тему:

«Хорошо бы прошлогоднюю дачу взять, – проговорил Ребрышкин. Но m-me Ребрышкина возмутилась.

– Ни за что! Помилуй: справа палаццо и слева палаццо, а наша дача торчит каким-то заморышем. Я все лето не знала, куда от стыда деться...

– Ну, так ведь палаццо-то, матушка, по двести пятьдесят да по триста ходят, а наша-то всего шестьдесят. Разница!..

– Можно за эти же деньги найти другую, где бы не торчали перед глазами всякие выскочки...

– Мухинскую возьмем...

– Сада нет.

– Ну – Полозовых. Хорошая дача: и сад, и все...

– Это во дворе-то? Очень нужно...

– А ту... желтенькую?

– Ах, оставь, пожалуйста! Ты готов куда угодно меня запечь, чтоб только винтить[97] тебе было удобно...

– Я думаю у Ивана Савельева снять... знаешь – на дороге?

– Это чтобы у решетки торчать и опять на офицеров глазеть? Нет уж, матушка, уволь... Будет и прошлого года...

У m-me Ребрышкиной вспыхивают зловещие огоньки в глазах, но она еще сдерживается.

– Потому я хочу Савельевскую дачу взять, – говорит она, – что хорошая и удобная дача...

– Очень удобная! Мне вместо комнаты каморка с окошком в хлев... Хорош кабинет!..»