Александр Сладков - Обратная сторона войны
Один из гражданских рассказывает мне:
– Вот от моей квартиры до линии фронта ровно семьдесят метров.
– Страшно?
– Было страшно. Даже хотел уехать. А потом подумал: мои предки появились на этой улице сто лет назад. Прадед жил в моей квартире, дед, отец. Почему я должен отсюда бежать! Так мы и остались.
Тогда мы вернулись в центр Хомса, переночевали в гостинице, позавтракали и подались назад, в Дамаск. А через полчаса на месте кафешки, где мы кушали, было все разнесено в пыль! Две машины со смертниками взорвались. Судьба.
И вот мы в руинах на окраине сирийской столицы. Длинный забор, упавший пролет, я аккуратно заглядываю в него и вдруг вижу самый настоящий «гуляй город». Что это такое, спросите вы? Термин, вообще-то, сугубо русский. Означает, сухо говоря, полевое передвижное укрепление. Иван Грозный еще применял. Сооружали большой щит из бревен, который пушкари или стрельцы двигали перед собой при наступлении на позиции противника или на вражескую крепость. Так вот, я увидел «гуляй город», но арабский вариант. Описываю: большой желтый бульдозер, весь увешанный мешками с песком. Они висят на всех механизмах и вокруг кабины, у которой вместо стекол наварены толстенные железные листы. Только нож свободен, защищая водителя с фронта, он высоко поднят вверх. И вот этот трактор, лязгая траками, переваливаясь через куски бетона и валяющиеся повсюду автомобильные скаты, движется к далекому ангару через большой пустырь. А справа от бульдозера, обхватив руками экипировку, труся´т несколько сирийских военных, стараясь не высовываться, чтоб со стороны боевиков их было не видно. Когда бульдозер снижает скорость, они пыльно тормозят, когда увеличивает обороты, солдаты рвут жилы, пыхтят, но делают все, чтоб не отстать. Доехав до противоположной стороны, «гуляй город» сцеживает в развалины своих «пассажиров» и, прикрывая собой уже другую их партию, возвращается обратно к нам. Эдакий паром безопасности в море огня.
Перебегаем пустырь, прикрываясь бульдозером, и мы. Попадаем в огромный светлый ангар. Стопки шлаковаты, какие-то сваленные конструкции. В углу уже привычная сгорбленная фигура пулеметчика. Позиция обложена мешками, но уже не с песком, а с цементом. Сам он сидит, уткнувшись в амбразуру, слегка двигая, крутя корпусом туда-сюда, как будто танцуя. Стул-то у него офисный. Даже не стул, кресло. Удобное, кожаное, с массивными подлокотниками и мощной спинкой, на крестообразной подставке. Вокруг все усыпано гильзами.
– Позиции боевиков снимать пойдете?
Назир вопросительно кивает, глядя на меня. Я загораюсь.
– А где они, далеко?
– Ну там, на той стороне…
– Блин… А как их снимать-то?
– Издалека.
Провожатый-солдат ведет нас по лестнице вверх. Затем, уперевшись ладонью в грудную пластину моего бронежилета, останавливает меня у дверного проема, ведущего в огромный, залитый солнцем зал с широкими окнами. Стекла в этих окнах выбиты, остались рамы. Солдат жестом дает понять: «Смотри на меня». А сам вдруг глубоко приседает, сгибается в три погибели и, быстро-быстро семеня ногами, почти «гусиным шагом», перебегает в угол зала. Я лечу следом, успевая заметить, что провожатый шлепает впереди ногами, обутыми в черные гражданские туфли на босу ногу. «Сотрешь ноги-то без носок!» – совсем не к месту думаю я, выпрямляясь и прижимаясь спиной к стене. Перевожу дыхание. Солдат расслабленной рукой показывает в сторону позиций противника. Оператор Артюхов уже рядом. Он аккуратно высовывает объектив в окно.
Вот так же мы зимой девяносто пятого, в Чечне, с Серегой Кукушкиным снимали дудаевский дворец. Из оконного проема нового здания Грозненского нефтеинститута. Щелк, пуля! И Кук повалился на бетон. Как осыпался, будто ему позвоночник моментом размягчили. Выдергивал я его в слепое пространство, взявшись за ногу. Ребята военные помогали. Из головы кровь течет… Правда, снайпер слабенький попался. Черкашом пуля прошла. Ну, Куку тут же и промедол воткнули, и стакан коньяка преподнесли. В общем, все тридцать три удовольствия.
Мишка Артюхин, здесь, в Дамаске, вот так же выглядывает в проем. Снимает и ворчит.
– Ну, где они?
– А ты вылези, помаши дяде ручкой! Сразу увидишь!
К нам мощно, как маленький паровоз, прибывает «звучок» Ялдин. Бежит, громко топая, садится возле меня на корточки. Дышит тяжело.
– Вставай, Леха!
Ялдин не реагирует, и я шлепаю его ладонью по каске.
– Вставай! Здесь не простреливается!
Он выпрямляется и выглядывает краешком глаза на улицу.
– А где они?
– Блин, еще один следопыт! Где-то там, в развалинах!
– Я поворачиваюсь к солдату, застывшему в углу с автоматом, прижатым к груди.
Эх, языками не владею! Был бы я волшебник, делал бы для себя в каждой стране подарок: знание местных языков и наречий. Представляете, приезжаю в Африку – бац, свободно говорю на суахили! Приезжаю в Дагестан, скажем, в Хасавюрт – бац, на аварском! Или в Леваши – бац, на даргинском…
– Чего мы здесь ловим-то!
Артюхов возмущается, не отрываясь от видоискателя. Он водит своим объективом по заоконному пространству. Я лихорадочно вспоминаю что-нибудь из своего училищного курса английского языка. Киваю солдату:
– Эээ… Friend! Эээ… блин. Where the enemy?
Сириец недоуменно глядит на меня. А за окном, близко-близко, щелкает автоматная очередь. Две пули сбивают кусочки штукатурки на потолке зала и с противным визгом улетают куда-то в пол. Солдат тут же показывает в сторону окна пальцем и делает страшное лицо.
– «Леха! Все, хватит снимать!!»
Сеанс окончен! Надо сматываться. На улице ничего и никого толком не видно, а заработать «третий глаз» во лбу в таких рабочих условиях очень даже можно. Мы бодро забегаем обратно на лестницу и, похихикивая, спускаемся вниз.
Бой в городе – самый тяжелый. Противники друг к другу, нос к носу. Порой проще гранату кинуть, чем из пушки пальнуть. Или взять хотя бы авиацию. В Сирии ее применяют крайне редко. А как? Куда? Запросто можно в своих бомбу метнуть. «Дружественный огонь» называется. Американцы в Ираке и в Афганистане много так своих положили. Вернее, говорят, что много, точных данных об этом нет. А интересно было бы статистику узнать. А здесь… Вроде бы сирийская оппозиция потихонечку наращивает свою ПВО. Спасибо Западу и «Друзьям Сирии», подкинули они, говорят, бандитам партию ПЗРК «Стрела-2». Нехило!
Продолжая свое увлекательное путешествие, мы добираемся до огромного подвального гаража. Внизу, едва глаза адаптируются к темноте, я вижу группу сирийских солдат. Наверное, взвод, человек двадцать. Кто спит в спальниках прямо на бетоне, кто бродит по огромной площади. Назир берет меня под локоть и подводит к своеобразной экспозиции.
– Вот, смотри, трофеи. Взяли сегодня.
Вижу большое грязное покрывало. На нем разложены паспорта уничтоженных иностранных граждан и отбитые у оппозиции боеприпасы. Чудно. Вроде им Запад помогает, а тут в основном самоделки: минометные мины, причем видно, что оперение вырезано из листового железа обычной сваркой. И – ого! «Хаттабки»! Надо же, кавказский след! Самодельные гранаты. Я такие видел у нас на Юге, тоже в трофейном варианте. Цилиндрические металлические стаканчики длинной сантиметров пятнадцать, диаметром в пять-шесть. Залиты тротилом, наружу торчит бикфордов шнур. Поджигаешь и бросаешь. Интересно, это наши духи у арабов научились или наоборот? Судя по названию, к нам рецепт их изготовления привез Черный Араб, больше известный как Хаттаб. Был такой полевой командир из Иордании, которого у нас в Чечне отравили спецслужбы, а свои где-то там же, в горах, его и закопали.
Назир, успевший поболтать с военными, вполголоса мне докладывает:
– В этом районе у боевиков был штаб. И свой суд. Здесь же исполняли его решения. Казнили. И здесь же производство организовали. Боеприпасы делали.
Он ведет меня дальше. К загадочному агрегату с большой центрифугой и приделанному к ней пропеллеру от кондиционера.
– А это знаешь, что такое?
– Не знаю. Гравицапа?
– Что?!
Назир недоуменно пялится на меня. Как переводчика его, естественно, интересуют незнакомые русские слова и выражения. Вдруг потом пригодится? Я его успокаиваю. Пересказывать сюжет простой, легкой и понятной антиутопии «Кин-дза-дза» режиссера Данелии – времени нет.
– Шучу я, шучу!
Вообще-то это промышленная кофемолка. Но переделанная в машину по изготовлению взрывчатого вещества. Сюда, в центрифугу, сгружают ингредиенты, смешивают, а пропеллер – для охлаждения, чтобы не доводить смесь до критической температуры.
Инженер из меня никакой. Так и не успеваю вникнуть в суть этого новаторского механизма. Назир опять трогает меня за плечо.
– Все, надо уходить!
Снова пробираемся по каким-то подвалам, потом перебегаем каскад пустырей.
И это отнюдь не ровные площадки. Их поверхность вздыблена взрывами и покрыта воронками, края которых окаймляют куски асфальта и камни когда-то лежавшей здесь булыжной мостовой. Железные фонарные столбы погнуты и торчат в разные стороны, как засохшие деревья из болота.
