Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3
Председатель. — Потому что нечего трогать. А если организация есть?
Комиссаров. — То сейчас же сообщается в департамент полиции, и ее моментально ликвидируют.
Председатель. — Так таки моментально и ликвидируется?
Комиссаров. — Если организация начинает работать, то безусловно, моментально ликвидируется.
Председатель. — Через сколько времени, однако, это делалось в вашей практике?
Комиссаров. — В моей практике не было ни типографий, ни складов, ничего не было. У меня был только… не помню, как это называется (думает) — один только был арест — в Царицыне, это продолжалось дней пять-шесть. Вы можете посмотреть по делам. Они были сейчас же переданы прокурорскому надзору для дознания.
Председатель. — Вы ликвидировали организацию через пять дней после того, как вам стало известно о ней?
Комиссаров. — Да, через неделю.
Председатель. — Не было ли у вас случая более продолжительного внутреннего наблюдения?
Комиссаров. — Внутреннего наблюдения? Как оно ведется?… За мое время организации не было безусловно. Были временно посылаемые лица. Но обыкновенно кто-нибудь приезжал, и тогда, если удавалось этого приезжего захватить, он и организовывал. Сама агентура может и не знать, потому что центральной большой агентуры в провинции обыкновенно нет.
Председатель. — Во всяком случае, организация некоторое время существует, и сотрудник освещает ее?
Комиссаров. — Освещает, безусловно.
Председатель. — А вы считаете это правильным, с точки зрения закона, что, во-первых, вы поддерживаете сношения и выдаете жалованье человеку, который является преступником, потому что он член организации, а, во-вторых, предоставляете этой организации некоторое время для работы?
Комиссаров. — Это безусловно неправильно.
Председатель. — Т.-е. незаконно? Так и вы считаете?
Комиссаров. — Т.-е. со стороны закона… (молчит).
Председатель. — Повидимому, это незаконно, не правда ли?
Комиссаров. — Повидимому, незаконно.
Председатель. — Скажите, а какие при вас были крупные организации, говоря терминами этой вашей инструкции, в Саратове, например, в 1912–1915 г.г.?
Комиссаров. — В Саратове крупных не было. Только в Царицыне.
Председатель. — Какая группа была там ликвидирована?
Комиссаров. — Не помню. Там небольшая группа была ликвидирована, — пять или шесть человек. Крупных не было.
Иванов. — Что значит ликвидировать? Это значит, просто арестовать? Я не знаком с этим языком.
Председатель. — Да, по инструкции — ликвидировать — это значит арестовать.
Комиссаров. — За мое время, в Саратовской губ. и в самом Саратове, может быть, было пять-шесть обысков, больше не было.
Председатель. — Как же департамент полиции не уволил вас за бездействие власти, за то, что ни одной типографии не открылось?
Комиссаров. — В мое время, слава богу, начался перелом. Когда я был в Саратове, тут был Джунковский.
Председатель. — Но вы начали, должно быть, при Золотареве.
Комиссаров. — Может быть, несколько месяцев, — месяц или два, — я был в Саратове при Золотареве.
Председатель. — А затем при вас директором департамента полиции был не только Джунковский и Белецкий и, если про Джунковского можно сказать, что он это не очень поощрял, то относительно Белецкого этого сказать нельзя.
Комиссаров. — Тон задавал всегда товарищ министра.
Председатель. — Вы думаете, что директора департамента всегда слушались товарища министра?
Комиссаров. — Если не слушались, то считались. Главным образом, тон задавал товарищ министра.
Председатель. — Скажите, а существовала в ваше время экспроприация, — экспроприация, возникшая при помощи сотрудников?
Комиссаров. — При мне — экспроприация… где?… когда я был в Петербурге?
Председатель. — Относительно того, что происходило при вас в Петербурге, вы, может быть, и не очень осведомлены. Я спрашиваю о том времени, когда вы были самостоятельны в Саратове.
Комиссаров. — При мне была только одна экспроприация, т.-е. просто был ограблен один завод… Там ограбили свои собственные черкесы. А второй раз, почтальон украл 8 или 9 тысяч. Это были экспроприации без сотрудников.
Председатель. — С кем из лиц, ведающих охраной, вы были в хороших отношениях?
Комиссаров. — Из лиц, ведающих охраной, абсолютно, кажется, ни с кем. Потому что, — видите ли, — когда я был в департаменте полиции, мне пришлось быть совершенно отчужденным.
Председатель. — А потом?
Комиссаров. — Я был совершенно отчужден от них всех, потому что в то время я, собственно говоря, почти совершенно разошелся с петербургским охранным отделением, довольно остро разошелся. И вот из-за чего. В то время я из корпуса прямо попал в Петербург. Сначала я не служил в департаменте, поэтому знакомств у меня там быть не могло, а те два года, до 1906 года, что я пробыл в департаменте, я ходил в гражданском и жил под чужой фамилией, так что меня почти никто не знал. У иностранных послов меня знали многие служащие, со своими офицерами и департаментом я совершенно не мог быть знаком. Я чуждался и жил особняком.
Председатель. — Но с генералом Герасимовым?…
Комиссаров. — С Герасимовым, я должен сказать, было таким образом… Я, собственно говоря, женился на жене Герасимова, и это не могло быть поводом к близким отношениям, а, наоборот, скорее послужило поводом к обостренным отношениям. И вот, так как Герасимов был у нас очень крупной фигурой, и большинство считалось с ним, из-за этих обостренных отношений с ним у меня и с остальными были отношения не особенно важные.
Председатель. — Скажите, неужели за все время вашей работы в Петрограде вы помните только двух секретных сотрудников — Азефа и Левского?
Комиссаров. — Я ни одного из сотрудников в глаза не видал.
Председатель. — Но вы знаете по делам.
Комиссаров. — По поводу дела 2-й думы знаю Шорникову и еще другого господина, которого я только видел у себя в кабинете, когда он получал паспорт. Это, несомненно, поляк. Знаю, что он жил где-то на границе России и Австрии или в Варшаве. Их было три брата, и он, кажется, был что-то в роде секретаря.
Иванов. — Бродский?
Комиссаров. — Бродский. Вот Бродского я видел. И Шорникову.
Председатель. — Вы узнали Шорникову, когда она сотрудничала в охранном отделении?
Комиссаров. — Я вам скажу, каким образом это было. Я помню, из жандармского управления была получена бумажка о том, что, при каком-то дознании, какая-то Шорникова выразила согласие давать сведения.
Председатель. — Когда это было?
Комиссаров. — Этого я не могу сказать. Вероятно, в 1907 году, потому что я был тогда в петербургском охранном отделении. Такие бумажки сейчас же передаются начальнику охранного отделения. И тогда было поручено — я не помню, Кулакову или Доброскоку? — кажется Кулакову — поехать и повидаться. И вот, через некоторое время, в охранном отделении докладывают, что пришла какая-то Шорникова. Я ее увидел тогда в первый раз и спросил, что ей надо. Я только один раз ее и видел.
Председатель. — А кто работал с ней или, как это называется, руководил ею?
Комиссаров. — Еленский, — безусловно. Я помню, что Еленский вел с нею сношения и, когда делался обыск в этой организации, она ужасно волновалась, чтобы его телеграмма к ней не попала там. Он послал ей телеграмму, потому что был с ней в сношениях. Я думаю, что Шорникова была в военной организации и если бы там нашли телеграмму помощника начальника охранного отделения и ее поместили бы в протокол, то…
Председатель. — Что вам известно об участии в этом деле Шорниковой, с одной стороны, и Столыпина, вообще вашего высшего начальства, с другой?
Комиссаров. — Об их участии в чем?
Председатель. — Об участии в постановке этого дела. Вы же знаете, что это дело было инсценировано, поставлено на суд.
Комиссаров. — Я знаю только одно, что Шорникова была и Бродский. Я узнал об этом post factum, — во время ликвидации. Помню только одно, что все они очень были довольны, что архив военной организации был, что-то такое в течение месяца, в их руках. Это я помню хорошо.
