Роберт Фулгам - Все самое важное для жизни я узнал в детском саду
А еще ведь и танцы после родео! Под открытым небом, на бетонной площадке у самой реки, Устроишься, бывало, поудобнее, смотришь на танцующих, на реку и потихоньку уплетаешь бутерброд с колбаской, потом целый пакет картофельной соломки и целый пакет шоколадного печенья, запивая сразу шестью банками пива «Одинокая звезда» А затем идешь танцевать, уповая на божью милость, авось, обратно не полезет.
Такай он, Сан-Саба, что в Техасе. Родной уголок, где мало что изменилось — потому я, собственно, и приехал сюда нынешней весной. Испанцы и индейцы остались по одну сторону временного горизонта — в прошлом. А современные автострады и пешеходные улицы с магазинами отошли далеко на другую сторону — в будущее. И те, и другие ушли бесследно, здесь, есть лишь Техас времен 1945 года. Болшим событием в городской жизни считают выход в финал первенства штата школьной баскетбольной команды «Броненосцы». Еще одна важная новость — сгорел только что построенный молельный дом, принадлежавший секте свидетелей Иеговы. Говорят, дело рук методистов, но точно не знаю.
Про пожар я услышал случайно у стойки с газированной водой в знакомом магазине Боба Эверетта, на главной площади. Взял себе кока-колу со льдом за тридцать пять центов, а потом соблазнился яблочным пирогом — его испекла жена Боба — и отличным кофе; и за все — лишь восемьдесят девять центов. Затем направился в «универмаг» Гарри, где приобрел новенькие сафьяновые полусапоги фирмы «Тани Лама» с настоящими ковбойскими каблуками. Выписал чек с сиэтлским адресом, но продавшица даже не спросила у меня удостоверения личности. Решила, видно, что уж очень человеку сапоги понадобились. Мало кто аж из Сиэтла сюда поедет ради пары сапог, заметила она, стараясь понять, то ли я надежный клиент, то ли просто олух, и все-таки остановилась на первом.
Потом я заглянул в соседний магазинчик, торгующий всякой всячнной для ковбоев — купить ковбойские перчатки из настоящей оленьей кожи. Лучшие в мире, Пахнут они, новенькие, по-особенному, а уж если придутся впору, то без хирурга не снимешь. Затем зашел в комиссионный магазин — поглазеть на традиционную, проводимую по пятницам распродажу коз и овец — и чуть было не купил козочку. Они здесь идут совсем дешево: козленок, например, стоит всего двадцать долларов. Хорошие животные — козы.
Ночи в техасском городке Сан-Саба необыкновенно тихие. Поужинав жареным цыпленком с «крестьянской» подливой и гарниром из молодой кукурузы, бобов и картофельного пюре, выйдешь из кафе «Адамо» на главную площадь и, пожевывая можжевеловую зубочистку, побредешь мимо городского суда к реке, а вокруг тишина, только сверчки стрекочут да лягушки дают свой весенний концерт. Такие же ночи подарят вам и все другие городишки, разбросанные по центральному Техасу: Крэнфилс-Гэп, Чайна-Спрингс или Вэлли-Миллз. Тишина. Все замирает с заходом солнца. Тихие, старые, бесхитростные, неприметные, исконные американские городишки. Частичка родины.
Вы сейчас, небось, подумали: вот сочиняет! А ведь я все как есть рассказываю, как я вижу. И, уж конечно, тут — не рай на земле. В таких городках одуреешь от скуки, и жить здесь я бы и трех дней не стал. Тогда зачем так расписывать? А вот зачем: все мы откуда-нибудь родом — из самых обычных мест, там — наши корни, там мы стали такими, какие мы есть. Мы свысока, а то и презрительно посматриваем на свои «корни», не ведая, что рискуем потерять. Мы отрекаемся от них, хотя потом, может быть, будем осуждать себя за это. Но приходит время, когда потянет вдруг в родные края — тогда никто и ничто уже не удержит. И едешь не обретать отвергнутый когда-то кров — едешь, чтобы душа просветлела.
По крайней мере в одном испанцы не ошиблись: насчет Сан-Саба. Не знаю, поймете ли вы меня, но предание то оказалось сущей правдой. Сан-Саба и впрямь полон сокровищ.
* * *Русские — народ грубый, дикий, злобный, коварный и безжалостный — словом, пропащий; для них нет ничего святого. Из-за русских много бед на земле. У нас, американцев, с ними ничего общего.
Приблизительно такими, если кратко, предстают русские в ежедневных сводках новостей. Только нет-нет да и проскользнет через сеть предубеждений крошечный факт — но до того ясный, простой и правдивый, что сразу раздвигает ржавеющий «железный занавес»; и сквозь эту щель становится видно: там не враги, а братья, и все мы — члены единого Товарищества Земных Радостей и Бед.
Есть такой человек — Николай Пестрецов. Знаю я о нем немного, где он сейчас — не ведаю, но расскажу та, что мне известно.
Тридцатишестилетний Николай служил в Советской Армии в должности старшины. Службу нес далеко от родного дома, в Анголе. К нему приехала жена — навестить.
24 августа в Анголу вторглись воинские части ЮАР — они преследовали отступавших партизан Фронта национального освобождения. В населенном пункте Нжива нападавшие вступили в бой с группой советских военных, четверо из которых были убиты в перестрелке, а остальным удалось спастись, Всем, кроме старшины Пестрецова. Он попал в плен, как сообщалось в донесении военного командования ЮАР. В нем говорилось: «Старшина Николай Пестрецов остался рядом с трупом жены, погибщей при атаке Нживы».
Похоже, даже командование с трудом верило в случившееся, потому что повторно передало: «Он направился к убитой, где и остался, хотя женщина была мертва».
Странно. Почему же Николай не сбежал, спасая собственную шкуру? Почему вернулся? Из любви к жене? Или чтобы обнять ее в последний раз? Может, хотел побыть с ней, в скорби и слезах? Может, вдруг понял бессмысленность войны? А может — несправедливость судьбы? Или подумал о детях — родившихся и неродившихся? Или же ему просто стало безразлично, что с ним будет теперь?
Так почему же? Как знать. Точно никто не скажет, но догадаться можно, если судить по поступку Николая.
Пестрецов оказался в одиночной камере южноафриканской тюрьмы. Не «советский», не «коммунист», не «солдат», не «враг» и тому подобное. Просто мужчина, для которого просто женщина просто была на миг дороже всего на свете.
Я поднимаю бокал за Вас, Николай, куда бы Вы ни попали и где бы ни были. Ведь благодаря Вам клятва, которую все люди на земле дают одинаково, наполнилась истинным смыслом; благодаря Вам преисполнились торжественности слова, которые произносят все, только каждый — на своем языке: «…в счастье и в несчастье, в радости и в горе, в болезни и в здравии любить и уважать и беречь до самой смерти — клянусь перед Богом». И Вы сохранили верность клятве, Вы сохранили ее величие, Вы сохранили ее высокое назначение. Да хранит Вас Бог!
(Ах, эти русские! Народ грубый, дикий, злобный, коварный и безжалостный — словом, пропащий; для них нет ничего святого. Из-за русских много бед на земле. У нас, американцев, с ними ничего общего.)
Ясное дело.
То, о чем пойдет речь, отчасти личное. Предупреждаю — может показаться сентиментальным. Сначала я поведал эту историю в письме к жене. А потом подумал: ведь и у вас, пусть не у всех, есть мужья, жены, и вы, возможно, меня поймете. Поэтому решил рассказать и вам — тем более что история эта не обо мне, а о Чарлзе Бойере.
Помните его? Галантный, изысканный, элегантный красавец. Любовник многих очаровательных кинозвезд — на экране. Но таким он представал перед камерой и на страницах иллюстрированных журналов. В жизни все было иначе.
Все сорок четыре года Чарлз любил только одну женщину — свою жену Патрицию. По словам друзей, то была любовь на всю жизнь. И через сорок четыре года супружества Чарлз и Патриция относились друг к другу так же нежно, преданно и заботливо, как и в самом начале.
И вдруг у Патриции обнаружили рак печени. Чарлз знал правду — от врачей, — но ей сказать не сумел. Он сидел у постели жены, ободрял, утешал. Сидел и днем и ночью — и так полгода. Остановить неизбежное он не мог. Никто уже не мог. Патриция умерла на руках у мужа. А через два дня не стало и его: ушел в мир иной по своей воле. Чарлз говорил, что не хочет жить без Патриции: «В ее любви — смысл моей жизни».
Это уже не из фильма. Такова, как я сказал, подлинная история Чарлза Бойера. Не мне судить, верный ли путь он избрал, чтобы справиться с горем. Одно скажу твердо: меня эта история поразила и, как ни странно, принесла мне облегчение. Поразила глубокой любовью, таившейся за фасадом липовых голливудских страстей. А облегчение пришло оттого, что я увидел, как сильно и как долго способны два человека любить друг друга.
Не знаю, как бы я справился с таким горем. Не дай Бог оказаться на месте Чарлза. (Это уже личное — потерпите.) Но иногда, среди будничной суеты, я смотрю внимательно в другой конец комнаты, где та, которую зову женой, другом и спутницей. И тогда понимаю, почему Чарлз поступил так, а не иначе. Все же есть на свете сильная и верная любовь! Я-то знаю. Мне ли не знать!
