Григорий Василенко - Найти и обезвредить
Много жарких схваток с отпетыми головорезами было у чекиста Григория Галатона. Много раз довелось ему смотреть смерти в глаза, но ни разу он не проявил малодушия, честно, как и положено чекисту, выполнял нелегкую миссию, возложенную на него социалистической революцией. И выстоял, и каждый раз выходил из смертельной схватки победителем. Он знал, во имя чего подвергает свою жизнь опасности, и это помогало ему в борьбе с отчаянными бандитами, для которых «судьба — злодейка, а жизнь — копейка». Выходя на самое ответственное задание, связанное с большим риском, он почти всегда был уверен в успехе. Чем больше риск, тем тоньше и точнее расчет.
Григорий Федорович был талантливым, можно сказать, прирожденным разведчиком, боевая страда была его родной стихией. Долго бросала его судьба по стране, его посылали туда, где требовался его опыт чекиста. Он принимал самое активное участие в ликвидации бандитизма не только на юге страны, где, кстати сказать, банды были наиболее многочисленными.
Много лет проработал Григорий Федорович Галатон в органах ЧК, отдав делу борьбы с контрреволюцией лучшие годы. Напряженная работа, частые бои, ранения подорвали здоровье Григория Федоровича. Ему грозила инвалидность. Он не мог уже работать в органах госбезопасности, уехал в Пермь и поступил там на завод слесарем. Коммунисты избрали его секретарем цеховой партийной организации. Однако болезнь развивалась, и Григорий Федорович по настоянию врачей переехал в солнечную Анапу, где жил на пенсии до конца своих дней.
Всю свою сознательную жизнь Григорий Галатон посвятил служению Коммунистической партии и социалистической революции. О его героических подвигах в годы гражданской войны и ликвидации бандитизма я рассказал в документальной повести «Вихри враждебные», только по его настоятельной просьбе заменил его фамилию на Голота. Уверен, что о нем еще напишут книги, и они расскажут молодым о том, как их отцы и деды отстаивали завоевания Октября в суровых боях с контрреволюцией. Вся жизнь чекиста Григория Федоровича Галатона являет собой пример мужества, героизма, преданности партии и народу.
Добрый след он оставил на земле.
А. Дергачев
ОПЕРАЦИЯ «КУРЬЕР»
На станции Кущевская возле бака с кипятком был задержан высокий пассажир в пальто с меховым воротником и английских рыжих ботинках. Был он в золоченом пенсне, худ и, по крайней мере, неделю не брит. Вряд ли вызвала подозрение эта несколько странная экипировка пассажира, скорей наоборот — весь поезд, идущий из Новороссийска, был набит публикой, щеголявшей в коротких итальянских шинелях, французских беретах, английских пробковых шлемах… Эта «разноязыкая» амуниция переполняла черный рынок Новороссийска, потому что, торопясь на пароходы, Добрармия старалась уничтожить все, что не могла взять с собой. Были подожжены порт, пристани, элеватор, склады с обмундированием, присланным странами Антанты. Новороссийский обыватель тащил с пожарища все, что попадалось под руку — от шотландских юбок до трехъярусных армейских сейфов.
В пассажире показалось странным другое — каждый раз, выходя из вагона за кипятком, он ни на минуту не расставался с чемоданчиком, похожим на докторский саквояж. И как свидетельствует протокол задержания, который велся поздней весенней ночью в комнате дежурного по станции, при осмотре у пассажира было обнаружено 180 тысяч рублей и пачка писем — переписка деникинских офицеров с людьми, проживающими в Ростове, Таганроге и Новороссийске. Задержанный назвался гимназистом Лицыным. На предварительном следствии было установлено, что живет он в Таганроге по улице Александровской, 6, беспартийный, имеет отца и мать, по происхождению — дворянин. В ноябре 1918 года, укрываясь от мобилизации, уехал в Новороссийск — к знакомому семьи Кочеткову, агенту Азово-Черноморского пароходства. Теперь же возвращался в Таганрог, чтобы продолжить учебу в гимназии.
И хотя следствие велось весьма корректно, гимназист Лицын вдруг расплакался навзрыд, как барышня, и попросил дать поесть:
— Целую неделю пью один кипяток!
Заспанный дежурный в широчайших галифе пошарил в ящике стола и достал две сухие таранки. Одну рыбешку он, подумав, протянул гимназисту, вторую положил обратно. Гимназист отвернулся и с жадностью набросился на сухую, как жесть, тарань.
А в то время из его чемоданчика извлекались аккуратные пачки денег.
— Чьи это деньги?
Гимназист оторвался от еды.
— Мне их передал господин Кочетков, у которого я квартировал в Новороссийске.
— Кому они предназначены?
— Для Беккер, Диамантиади… Они живут в Ростове…
Письма белых офицеров и самого Кочеткова были полны условностей и туманных намеков. Документы, удостоверяющие личность самого Лицына, а также его прошение на имя председателя следственной комиссии о выдаче пропуска на выезд из Новороссийска оказались фальшивыми — печати на них были проставлены заранее, а подписи ответственных лиц отсутствовали.
— Придется вас, гражданин хороший, задержать, — устало сказал следователь, — судя по всему, вы такой же гимназист, как я папа римский!
Дежурный по станции, который тихонько похрапывал, сидя на стуле, спросил вдруг хриплым голосом:
— Что, подали паровоз?
* * *Лицына оставили под стражей для окончательного установления личности, а его дело поступило в особый отдел 9-й армии, которому поручалось в самом срочном порядке направить сотрудников в Новороссийск, чтобы проверить Кочеткова и его окружение, а в Ростове и Таганроге взять под контроль тех людей, на имя которых вез Лицын письма.
Таким вот исходным материалом располагали Соболев и Ярцев, сотрудники особого отдела 9-й армии, отправляясь в июне 1920 года в Новороссийск… Кто он, Кочетков? Какое он имеет отношение к Диамантиади, Беккер и другим лицам, находящимся у белых? Может быть, он через них пересылает в белый стан секретные сведения? Как поддерживает с ними связь, с какой целью посылает деньги? Зачем держит Лицына возле себя и какие дает ему поручения?
Поезд шел по Кубани, подолгу останавливаясь на станциях и полустанках. По обе стороны железнодорожного полотна зеленела степь. Но не радовала она глаз, потому что лежала дикой, неухоженной. В серых островках прошлогоднего сухого бурьяна виднелись разбитые орудия, повозки. А там, где рядом с железнодорожным полотном пролегала гужевая дорога, казалось, что кто-то ее тщательно перепахал — тянулась она широкой черной лентой, изрытой глубокими колеями: всего несколько месяцев назад, в ранневесеннюю распутицу, деникинская Добрармия, откатываясь к морю, месила здесь чудовищную грязь тысячами конских копыт, солдатских сапог, ботинок беженцев…
Чем ближе подходил поезд к Новороссийску, тем отчетливее становились следы поспешного отступления деникинцев. На запасных путях крупных станций образовались кладбища взорванных паровозов, которые белогвардейцы согнали сюда со всего юга России. А при подъезде к Новороссийску больше стало попадаться искореженных бронепоездов, бронеплощадок с подорванными орудиями.
Следы минувших боев были еще свежи: разбитые станционные будки, окопы с колючей проволокой… За станцией Тоннельная дорогу пересек небольшой табун одичавших лошадей. К окну, возле которого стояли Ярцев с Соболевым, подошел плотный, кряжистый казак. Посмотрел на коней, которые удалялись в бешеном намете, и сказал грустно:
— Хозяева-то ихние уплыли. А лошадям теперь страдать приходится…
— Почему — страдать? — обернулся к казаку Соболев.
— Как почему, как почему? — вскричал вдруг собеседник. — Они же копыта до кровей разбили, а в руки никому не даются — хозяина только признают!.. Это же строевые кони!
Казак махнул рукой и отошел от окна.
…В Новороссийске царила страшная разруха: в развалинах и пепелище лежал порт, громоздились руины элеватора, замерли цементные заводы, еле теплилась жизнь на железной дороге. Да это и понятно — совсем недавно здесь был, как говорится, конец света — в бешеном водовороте крутило у новороссийских причалов последние «осенние листья» Российской империи… Обыватель никогда не видел подобного — по головам друг друга лезли к пароходам титулованные чиновники, аристократы и прочие «бывшие», которые даже здесь, в Новороссийске, все никак не могли расстаться с огромным багажом и челядью.
Красная конница 20 марта 1920 года с развевающимися знаменами ворвалась в Новороссийск сразу с трех сторон — через Неберджаевский перевал, Цемесскую долину и по старой Анапской дороге. А в городе не умолкала перестрелка, ухали пушки с военных кораблей Антанты, стоявших на внешнем рейде. У пароходных трапов завершался последний акт последнего действия той трагедии, которой неизбежно должно было закончиться белое движение. Совсем не театрально стрелялись деникинские офицеры и крупные царские чиновники, которым не нашлось места на судах. Но эти пистолетные выстрелы все-таки звучали опереточно — старую Россию не могли вывезти никакие пароходы. Старая Россия оставалась, она продолжала бороться — яростно, не на жизнь, а на смерть.
