Юрий Евич - В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии
Эта разница в подходах была охарактеризована одним из наших бойцов с исчерпывающей ясностью одной фразой: «У них — цивилизация, а у нас — культура». Действительно. У них — цивилизация взаимных «сдержек и противовесов», когда все друг другу постоянно лгут, улыбаются в глаза и тут же подают в суд, пишут друг на друга доносы и подменяют словами — суть, называют убийство других народов «гуманитарной миссией» а страшные, противоестественные грехи — «альтернативным выбором». У нас — торжество смиреной мудрости и реального здравого смысла. У них — «торжество закона», когда все за всеми следят, и только наличие совсем рядом полицейского с огромной дубинкой мешает всем «участникам гражданского общества» незамедлительно проломить друг другу головы (только бизнес, ничего личного). У нас — взаимопомощь и взаимовыручка, легко доходящие до самопожертвования. «Ибо нет большей любви, чем та, когда кто положит душу свою за други своя».
Непривычно тихий день. Словно бы и нет войны, горя и смертей. Словно бы и не стоит под стенами Донецка армия зомби, накачанных по ноздри наркотиками, рванувшихся убивать своих соотечественников, чтобы заслужить право своим дочкам — стать проститутками в европейских борделях, а сыновьям — «пассивными партнёрами в процессе европейской интеграции». Кажется, что и войны, то нет.
— Алло! Что? Как, Паук? Мина, говоришь?
Двухсотый у подшефного подразделения. У той самой нашей здешней полиции, о которой я думал пять минут назад. С этими ребятами я начинал, их подразделение всячески поддерживаю по медицинской части. Они спасли мне жизнь. Я им когда‑то крепко помог. Каждый — как брат.
Война мне подарила огромную семью. Множество названых братьев и сестёр, есть даже названые сыновья и дочери. Лучшие люди своего народа, которые грудью встали, чтобы заслонить его в чёрную годину. И единство мыслей и чувств с каждым из них — больше, чем между кровными родственниками. Потому, когда каждый из них теряет кого‑то — это моя личная утрата. И у меня похороны — почти каждый день. А иногда вот — так как сегодня…
Надо бы маму поздравить с днём рождения. Звонок, ещё и ещё — «абонент не абонент». Родная Горловка окружена и раздолбана «Градами» до «лунного ландшафта». Нет света, нет воды — и естественно, нет телефонной связи. Я не видел своих родных с самого начала кампании… Родители купили на всякий случай симку «Киевстар» — вдруг связь будет надёжнее, чем с МТС. Куда там — разве может от этих киевских пид…в быть что‑то хорошее?
Истекает период увольнительной, КПП родной части приветливо кивает новеньким шлагбаумом.
Грузовичок с надписью «Продукты» и красивым рисунком колбас и фруктов на боку завершил малый полукруг как раз напротив столовой.
— Ребят зовите, пусть помогут вынести.
Я бегу к грузовичку, помочь тащить продукты.
— Куда нести?
Водитель смотрит на меня удивлённо и негромко говорит:
— Ты в одиночку гроб не поднимешь.
Привезли «двухсотых». Славных бойцов роты, где я служу. Был тяжелейший неравный бой. У противника — танки, артиллерия, БМП, у наших — стрелковое. Наши прочистили коридор, куда было надо, и уничтожили всех, кто пытался нас сбить с занимаемых позиций. Но при таком соотношении сил обойтись без потерь было невозможно. И сейчас мы провожаем в последний путь тех, кто своей жизнью «купил пехоте трудную победу». Зажатые во вражеском огневом мешке, под прямым огнём танковых орудий и гаубиц, они своим самопожертвованием обеспечили победу нашего подразделения. Даровали другим возможность выжить и победить.
Багровеет сукно гробов, отпевает убитых батюшка, и командир роняет краткие слова о том, что: «Господу нужны лучшие, и он их взял!»
Наш батюшка — высокий, с пламенным взором истово верующего человека. Пылко молится о даровании победы нам — и его слова будят гулкий набатный отклик в душе. Он приехал из Москвы окормлять наше воинство. На мой мягкий вопрос:
— Отчего так мало священников из России?
Махнув рукой, отвечает просто:
— Патриарх запретил священникам молиться о даровании победы воинству Новороссии. Типа, вы мятежники, воюете против законных властей.
Это киевские‑то «прыгуны на Майдане», совершившие фашистский путч на деньги заокеанских сатанистов и недавно легализовавшие на Украине гей‑парады, а также объявившие о создании здесь «церкви Сатаны», — «законные власти»?
Я отхожу ошеломлённый. Если это так — даже и не знаю, что сказать. Будем пока считать, что я что‑то перепутал — а потом уточним в Интернете. Хотя какая разница! Епископ Гермоген в Смутное время пошёл против всего тогдашнего православного духовенства, продавшегося гнусным иезуитам, когда понадобилось защитить свою Родину от поляков и католичества. Мы тоже будем драться, как бы то ни было, любой ценой и до конца.
Наши враги называют нас «мятежниками». Забейте в переводчик Гугл rebels — получите перевод «повстанцы». Забейте «prorussian rebels» — и окажется, что это «прорусские мятежники». Ещё враги называют нас «сепарами», «ватниками» и «колорадами». Эти названия кажутся им обидными, но это только от тупой скудости их поражённого неистовым раболепием перед Европой, движимого животными инстинктами крошечного мозжечка, которому недоступно знание истории. Русский ватник — наследник древнего, стёганного из хлопчатобумажной пряжи тегилея, славного доспеха, надев который ратники Древней Руси повергали в бегство лучшие орды закованных в сталь тогдашних «просветителей» — европейцев‑колонизаторов. Европа в тщетных попытках поработить и уничтожить наш великий народ, изобретала всё более сложные и надёжные доспехи, всё более смертоносные орудия убийства. Русский ратник надевал поверх нательного креста старый добрый ватник, иногда доставшийся от отца, иногда — от деда, и хранивший на себе заботливо заштопанные матерью отверстия от вражьих клинков и стрел, и широкой поступью грудью вперёд шёл на вражью сталь. Век за веком. При Александре Невском, при Иоанне Грозном, даже при Алексее Михайловиче Тишайшем, отце Петра Первого. Ватник верно служил православному воинству и позже: порабощённые фашистами народы Европы увидели наших победоносных воинов на улицах своих столиц именно в этих скромных, неприхотливых доспехах. Так что для меня «ватник» — это звучит гордо.
«Колорад» — это ещё круче. Наши цвета — цвета георгиевской ленты. Цвета пламени и порохового дыма. Здешние хохлопид…ры, холопы европейских пидор…ов, продавшие веру предков за «европейские ценности» — пластиковые карточки и свободу долбиться в жопу, видят в нашей георгиевской ленте цвета колорадского жука. Я же вижу в них бессмертную славу моего прадеда Иоанна Мефодиевича, полного георгиевского кавалера. Он начал своё служение Родине в 1905‑м, на Русско‑японской, и закончил в 1923‑м, беспрерывно воюя в разведке 18 лет, там, где путь до креста — и на грудь, и на холмик в изголовье — короче всего.
А позже, в грозном 42‑м, когда те же самые европейские нелюди, коих он истребил предостаточно ещё в Первую мировую, пришли в его родные края, он, уже пенсионер, ушёл в партизаны. И служил там, видимо, неплохо, если моя родная бабушка, его дочь, удостоилась чести быть связной у легендарного Кузнецова. Для меня наши георгиевские цвета — это священная память предков, величие их подвига, и беззвучный призыв к нам самим — быть достойными их славы. Защитить наших детей и нашу землю так же, как когда‑то сделали это они.
У нас дома хранится оставшаяся от прадеда главная реликвия нашей семьи. Простой русский четырёхгранный штык.
Когда «прыгуны на Майдане», купленные за наркотические чаи и вонючие зелёные бумажки заокеанскими кукловодами, помогли им обрушить нашу страну в кровавый хаос, развязать братоубийственную войну и начать фашистский террор на наших землях, где уже много лет мирно уживались русские, украинцы, евреи и армяне, я довольно быстро решил всё для себя. Достал штык и начал тщательно чистить его и точить под напряжённое молчание всё понявших родственников. Медленно, слой за слоем с него сходила тончайшая короста ржавчины, и в белом блеске очищенных граней штык расцветал. Молодел. Благодарно неслышно нашёптывал мне о коротких эпизодах его долгой жизни.
Как мой прадед, тогда ещё рядовой разведкоманды, шёл через гаолян Маньчжурии в начале прошлого века. Пекло жаркое солнце Востока, белел ворот полотняной солдатской рубахи и беззвучно прыгал на спину из высокой травы потомственный японский лазутчик, чьё старинное название «синоби» не было дотоле ведомо пластунам. Чёрнясь свежим воронением, неопытный и взволнованный, штык скрежетал гранью, встречая блеск чужого «ниндзя‑то», неумело одолевал его сопротивление, входил в перечёркнутую напряжением мышц жёлтую шею.
Тускло светило заходящее солнце мазурских болот, в лоб беглым садила германская батарея, и стоны раненного картечью суглинка были неотличимы от всхлипов пропоротых настежь солдатских тел. Пехотный полк шёл вперёд и вверх, обозначая телами павших новые взятые рубежи, а душами «новомучеников российских, за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших» — новые чертоги у престола Всевышнего. Широко улыбался новоприбывшим апостол Пётр, которому велено было Господом без спроса пропускать в Рай всех пришедших с болот Полесья, а кучка задержавшихся на земле рвалась сквозь валы траншей к батарее. Зрелый и жаркий, как клык секача среди волчьей стаи, штык ярился в мозолистых ладонях деда Вани, успевая косым росчерком рвать встающую отовсюду стену серых шинелей ландштурма.
