Сергей Романовский - Наука под гнетом российской истории
Итак, всего через 3 месяца после того, как “банда насильников” захватила власть, Академия наук вступает с нею в активный творческий контакт. Чтобы разобраться в сути новой власти много времени не потребовалось. Правда, ученые – люди муд-рые – пока еще не клянутся в безоглядной верности советской власти (это впереди), а потому ищут своеобразный оптимум между желаниями большевиков и своими представлениями о том, чем должна заниматься наука.
5 марта 1918 г. к переговорам подключается нарком Луначарский. Он пишет обстоятельное послание “гражданину Кар-пинскому”. И вновь – общие, крайне расплывчатые формулировки и ничего конкретного. “Комиссариат, конечно, понимает, – пишет Луначачарский, – те неизбежные затруднения, которые… должны были бы встретиться у Академии в связи с тем, что центр тяжести научного интереса Академии, как она ныне конструируется, лежит в области теоретических наук, в частности, физико – математических и историко – филологических. От него не скрыто, что распространение организационной инициативы Академии на область наук социально – экономических потребовало бы значительного напряжения сил и создания организационной связи с дисциплинами, ныне мало представленными в Академии” [334].
Иными словами, Академию сразу взяли в жесткий прессинг: от нее потребовали развития наук социально – экономического цикла, что означало навязывание русским ученым проработку проблем марксистской экономики и всего того, что большевики разумели под “народным хозяйством страны”.
Совершенно очевидно, что они сразу же возжелали подключить Академию наук к проработке своих “народно – хозяйственных планов”, понимая что в этом случае они получат по крайней мере нечто похожее на реальность.
Подобная перспектива Академию наук не обрадовала. Она была не готова принять подобные предложения и потому, что ученые их не разделяли принципиально, и потому еще, что они искренне не понимали, что за ними стоит конкретного, какая научная проблематика, ибо чисто политическая «рабоче-крестьянская» риторика их не интересовала.
А.П. Карпинский ответ Луначарскому подготовил 11 марта. Сознавая, кому он адресует свое послание, президент старается быть предельно осторожным: “То глубоко ложное понимание труда квалифицированного, как труда привилегированного, антидемократического, легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки. Настоятельным и неотложным является поэтому для всех, кто уже сознал пагубность этого отношения к научным работникам, бороться с ним и создать для русской науки более нормальные условия существования”.
Президент четко расставляет все точки над i. Он дает понять наркому, что Академия наук работала, работает и будет работать, ибо наука никакую власть не обслуживает, но он хотел бы знать вполне определенно – чего так настойчиво добиваются от русских ученых большевики? Чего они хотят? Да, Академия согласна взять на себя решение отдельных проблем, но только научных и тех из них, на какие у нее хватит своих сил [335].
«Переговоры» эти, надо полагать, Ленина не удовлетворили. В апреле 1918 г. он в явном раздражении пишет свой «Набросок плана научно – технических работ», в нем он возлагает на Академию наук составление “плана реорганизации промышленности и экономического подъема России”. Чем занималась и чем должна заниматься Российская Академия наук «вождь мирового пролетариата» представлял смутно [336]. Этот документ А.П. Карпинский, к счастью, прочел только в марте 1924 года, когда он был впервые опубликован.
… То, что ученые – мозг нации, elita страны, как любил писать В.И. Вернадский, они смогли в полной мере прочувствовать чуть ли не с первых дней после прихода большевиков к власти. Деятели науки стали одной из самых гонимых социально – профессиональных групп населения[337]. Им сразу дали понять, что жизнь человека в новой России – кто бы он ни был – практически ничего не стоит. Академиков, правда, «к стенке» еще не ставили, зато арестовывали частенько. В застенках ЧК побывали В.И. Вернадский и С.Ф.Ольденбург. Профессоров же, не говоря о рядовых научных сотрудниках, арестовывали, брали в заложники и расстреливали без счета [338].
“Бессудные расстрелы”, а затем и расстрелы по скоропалительным приговорам ЧК стали буднями гражданской войны. “Ради всего святого – прекратите бессудные расстрелы”, – буквально возопил в одном из писем к Х.Г. Раковскому В.Г. Короленко [339]. Напрасно. Террор стал политической линией победившей революции и не Раковскому было ее менять.
Вот лишь несколько примеров “морального террора”, обрушившегося на людей науки сразу по пришествии большевиков к власти.
… Профессору Л.С. Бергу предложили в семидневный срок освободить его квартиру в Москве, предоставив его семье три комнаты в меблированных номерах «Орел» [340]. Насильно выселили из квартиры профессора геологии Я.С. Эдельштейна, причем сделали это в его отсутствие, когда он был в экспеди- ции [341]. В 1921 г. в Петроград вернулась А.И. Менделеева, вдова великого русского ученого – химика и нашла свою квартиру разграбленной и заселенной посторонними [342].
Академии наук издавна принадлежал старинный дом на углу 7-й линии и набережной Невы. В марте 1919 года в этот дом наведалась комиссия на предмет «уплотнения» академических квартир. Комиссия заявила даже, что “комендатуре предоставляется право распределения «излишнего» имущества квартирантов (!?- С.Р.) между вновь вселяемыми” [343]. Причем из квартиры академика А.А. Маркова хотели выселить его родную сестру с тремя детьми.
“Каково положение ученого, – пишет возмущенный президент Академии наук, – члена Российской Академии наук, когда он узнает, что… родная его сестра оказывается бесполезной для Академии и должна быть выселена?
Естественно, что можно признать столь же бесполезными для науки и его жену и детей и также выселить из академических зданий… При таком состоянии творческая работа мысли станет невозможной и истинному ученому придется, быть может, счесть за наилучший исход прекращение всякой деятельности, что, к великому позору для страны, и случилось уже с всемирно известным ученым академиком А.М.Ляпуновым” [344].
Против бессмысленного террора, обрушившегося и на людей науки, писали возмущенные письма на имя Ленина и его высокопоставленных соратников А.П. Карпинский, С.Ф. Ольденбург, Н.Я. Марр, В.И. Вернадский; за ученых иногда заступались и «либеральные» наркомы А.В. Луначарский и Н.А. Семашко. Но помогало это редко. Чаще Ленин предпочитал не вмешиваться в дела ВЧК.
Писал Ленину и Горький. Вот строки из его письма от 16-19 октября 1919 года: “… Я знаю, что Вы привыкли «опериро-вать массами» и личность для Вас – явление ничтожное, – для меня Мечников, Павлов, Федоров – гениальнейшие ученые мира – мозг его…
В России мозга мало, у нас мало талантливых людей и слишком – слишком! – много жуликов, мерзавцев, авантюристов. Эта революция наша – на десятки лет; где силы, которые поведут ее достаточно разумно и энергично?… Ученый человек ныне для нас должен быть дороже, чем когда-либо, именно он, и только он, способен обогатить страну новой интеллектуальной энерги- ей…” [345]. Но и это письмо – не более, чем глас вопиющего…
Эскалация террора привела к явной «психопатологии» новой власти, террор полностью девальвировал идейную подкладку революции, в нее перестали верить, ее стали просто бояться[346]. Страх вновь стал движущей силой крутой ломки российской жизни и он же лег в основу веры людей в «светлое будущее». Страх к тому же оказался простым и надежным инструментом «приручения» интеллигенции, обеспечившим быструю мутацию русской интеллигенции в интеллигенцию советскую – послушную, со всем согласную, не сомневающуюся и не комплексующую. Когда же в середине 20-х годов основная волна террора схлынула, то нетронутая интеллигенция уже вполне искренне поверила в коммунистические идеалы, находя их в чем-то даже сродни христианским.
Но террор – лишь одна проекция гражданской войны, другая, не менее страшная – голод. “Ужас стал бытом, – записывает 31 января 1918 г. Г.А. Князев, – грядет и еще один страшный гость – мор… Все злы, как черти” [347]. В декабре 1918 г. нормы выдачи хлеба в Петрограде достигли минимума, а под новый 1919 год жители города вместо хлеба получили овес.
1919 год М.И. Цветаева назвала “самым чумным, самым черным, самым смертным из всех тех годов” [348]. Ввели так называемый “классовый паек”, по которому рабочие, имевшие паек первой категории, получали не более полуфунта хлеба в день (200 г). С наступлением зимы во многих домах лопнули водопроводные трубы, вышла из строя канализация. В конце 1919 года на Петроград обрушилась эпидемия тифа. “Тихо, тихо так в Петрограде. Поистине – мертвый город” [349].
