Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди
«Работа над ошибками» выглядела убедительно, но этого было мало.
О недовольстве вождя статьей Эренбурга стало известно в ЦК и в близких к нему кругах. В отделе печати ЦК московскими выступлениями Эренбурга по вопросам искусства были крайне недовольны, Противники, завистники писателя давно ждали случая разделаться с парижским, как они считали, счастливчиком. Остановить их могло только одно: опасение, что вождь их не поддержит. Положение Эренбурга оставалось неопределенным, и он решил повести разговор со Сталиным без обиняков. В этом был безусловный риск, но, как говорится, кто не рискует, тот не выигрывает, и Эренбург написал:
Мне особенно обидно, что неудача с этой статьей совпала по времени с несколькими моими выступлениями на творческих дискуссиях, посвященных проблемам нашей литературы и искусства. Я высказал на них те же мысли, что и в письме к Вам: о недопустимости равнодушья, о необходимости творческой выдумки и о том, что социалистический реализм зачастую у нас подменяется бескрылым натурализмом. Естественно, что такие высказывания не могли встретить единодушного одобрения среди всех моих товарищей, работающих в области искусства. Теперь эти высказывания начинают связывать с неудачей статьи и это переходит в политическое недоверие. Я думал, что вне творческих дискуссий нет в искусстве движения. Возможно, что я ошибался и что лучше было бы мне не отрываться для этого от работы над романом. <…>[414]
Мне говорят, что на собрании Отдела печати Цека меня назвали «пошлым мещанином». Мне кажется, что этого я не заслужил. Еще раз говорю: у каждого писателя бывают срывы, даже у писателя, куда более талантливого, нежели я. Но подобные определения получают сразу огласку в литературной среде и создают атмосферу, в которой писателю трудно работать. Я слышу также, как итог этих разговоров: «Гастролер из Франции». Я прожил в Париже 21 год, но если я теперь живу в нем, то вовсе не по причинам личного характера. Мне думается, что это обстоятельство мне помогает в моей литературной работе. Я связан с движением на Западе, мне приходится часто писать на западные темы, я часто также пишу о Союзе для близких и в органах <печати> в Европе и в Америке, сопоставляя то, что там, и то, что у нас. С другой стороны — об этом я писал выше — ощущение двух миров и острота восприятья советской действительности помогают мне при работе над нашим материалом. Наконец, я стараюсь теперь сделать все, от меня зависящее, чтобы оживить работу, скажу откровенно, вялой организации, которая осталась нам от далеко не вялого конгресса. Все это, может быть, я делаю неумело, но ни эта моя работа, ни мои газетные очерки о Западе, ни мои последние два романа о советской молодежи, на мой взгляд, не подходят под определение «гастролера из Франции».
Я не связывал и не связываю вопроса о моем пребывании в Париже с какими-либо личными пожеланиями. Если Вы считаете, что я могу быть полезней для нашей страны, находясь в Союзе, я с величайшей охотой и в самый кратчайший срок перееду сюда. Я Вам буду обязан, если в той или иной форме Вы укажете мне, должен ли я вернуться немедленно из Парижа в Москву или же работать там. Простите сбивчивую форму этого письма: я очень взволнован и огорчен…
Резолюция Сталина на этом письме: «Т. Молотову, Жданову, Ворошилову, Андрееву, Ежову» означала, что расчет Эренбурга полностью оправдался — члены Политбюро, включая тех, кто занимался «руководством» писателями, были проинформированы о письме Эренбурга и тем самым о том, что «инцидент исчерпан». В середине декабря 1935 г. Эренбург благополучно отбыл из СССР…
29 января 1936 г. отмечалось 70-летие Ромена Роллана; 31 января Международная ассоциация писателей провела в Париже торжественное заседание, и Эренбург активно участвовал в его подготовке. Бухарин, высоко ценивший Роллана и написавший к его приезду в СССР статью «Мастер и воин культуры, сын человечества»[415] решил дать в газете подборку материалов к юбилею писателя (он и сам написал еще одну статью о Роллане — «Горные вершины»[416]). 14 января Эренбург сообщал Мильман: «Получил телеграмму от Б<ухарина> о Ромене Роллане. Сделаю все возможное, хотя поздновато сообщили. Сам писать не буду». По просьбе Эренбурга о Роллане для «Известий» написал Жан Геенно (через какое-то время Л. М. Козинцева-Эренбург просила в письме Мильман «взять в Известиях гонорар Guehenno за статью о Ромэн Роллане и послать ему по адресу книгу о Музее западной живописи»[417].
В марте и начале апреля 1936 г. Эренбург много общался с Бухариным в Париже; об этих встречах рассказывается в мемуарах: «…Бухарин приехал в Париж. Он остановился в гостинице „Лютеция“, рассказал мне, что Сталин послал его для того, чтобы через меньшевиков купить архив Маркса, вывезенный немецкими социал-демократами. Он вдруг добавил: „Может быть, это — ловушка, не знаю“. Он был встревожен, минутами растерян, но был у него чудесный характер: он умел забывать все страшное, прельстившись выставкой, книгами или „кассуле тулузен“ — южным блюдом, гусятиной и колбасой с белыми бобами. Он любил живопись, был сам самодеятельным художником — писал пейзажи. Люба (Л. М. Козинцева-Эренбург. — Б.Ф.) водила его на выставки. Французы устроили его доклад в зале Мютюалитэ, помню, как восхищался Ланжевен мыслями Бухарина. А из посольства пришел третий секретарь — там если не знали, то предчувствовали скорую развязку. Мы как-то бродили про набережной Сены, по узким улицам Латинского квартала, когда Николай Иванович всполошился: „Нужно в „Лютецию“ — я должен написать Кобе“. Я спросил, о чем он хочет писать — ясно, что не о красоте старого Парижа и не о холстах Боннара, которые ему понравились. Он растерянно засмеялся: „В том-то и беда — не знаю о чем. А нужно — Коба любит получать письма“»[418].
В Париже Эренбург дал прочесть Бухарину рукопись «Книги для взрослых», где наряду с вымышленными главами были и мемуарные, в частности глава о Первой московской гимназии и в ней слова о Бухарине и Сокольникове (Эренбург 10 мая писал Мильман: «Сейчас посылаю авиа статью о колхозах (в Испании. — Б.Ф.) в „Известия“ на имя НИ. Поступить иначе считаю неудобным. Одновременно пишу НИ, очень настойчиво прошу пропустить в газете отрывок из романа („Книга для взрослых“. — Б.Ф.) до выхода „Знамени“. Отрывок, если НИ хочет, пусть выберет сам. Можно 19 главу[419]. Можно другое по его выбору: он роман читал», — поскольку Эренбург не посылал Бухарину в Москву рукопись «Книги для взрослых», речь может идти только о чтении в Париже, тем более что и свободного времени у Бухарина там было больше и виделся он там с Эренбургом не раз). Кстати сказать, в пору пребывания Бухарина в Париже получил Эренбург очень доброжелательный, если не сказать восторженный, отзыв члена редколлегии «Знамени» С. Рейзина о «Книге для взрослых»[420]; среди немногих рекомендаций автору была такая: «Я бы снял имена Бухарина, Карахана». Эренбург эту рекомендацию отверг, и ласковые слова о Бухарине появились в пятом номере «Знамени» за 1936 г. («Книгу для взрослых» издательство «Советский писатель» сдало в набор 21 июня 1936 г., а подписали ее в печать 10 декабря 1936 г., когда у Эренбурга уже никто не спрашивал, оставлять Бухарина или нет, — все необходимые купюры издательство сделало само).
Доклад Бухарина в Париже состоялся 3 апреля (текст его перевел друг Эренбурга Андре Мальро, который в книге «Веревка и мыши» вспоминает тревожную прогулку с Бухариным по Парижу[421]), а 6 апреля Эренбург отбыл в Испанию, не зная, что видит Бухарина на свободе в последний раз.
Гражданская война в Испании еще не началась, но уже вполне вызревала, и эти события на несколько лет захватили Эренбурга, позволив ему не думать о многом («Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, / Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась…» — признавался он в стихах испанского цикла)… Испанские статьи Эренбурга — последнее, что из присланного им печатал в «Известиях» Бухарин, печатал вопреки мнению Радека:
17/V <1936 г.>.
Дорогой Николай!Мне сообщают сегодня, что ты сегодня жаловался на отдел, упрекая его, во-первых, в нежелании печатать статьи Эренбурга, во-вторых, в нежелании давать обозрения из многих газет (в одном номере). Так как тебе известно, что за отдел я несу ответственность, то правильнее было бы поставить этот вопрос на заседании редколлегии. Но я не имею причины тебе письменно засвидетельствовать, что оба упрека нелепые. Эренбурга я считаю очень ценным сотрудником, но я считаю, что талант сотрудника не освобождает главного редактора от обязанностей относиться к каждой статье критически, под углом зрения политики газеты. Считаю неправильным печатать при теперешнем положении в «Известиях» одну энтузиастическую статью об Испании за другой[422]. Об Испании нам надо писать сдержанно в официозе правительства, ибо значительная часть игры против нас построена на том, что мы руководим испанскими событиями. Поэтому особенно ошибочным считал напечатание корреспонденции, кончавшейся <тем>, что испанские рабочие поняли значение оружия, динамита и так далее[423]. Я устанавливаю, что я этой статьи вообще не читал <так> как вообще статьи Эренбурга пользуются привилегией непрохождения через отдел, что касается обозрений, то раз надо давать подбор из многих статей, другой раз — целую показательную статью <…> Вместо разговора, который устраняет разногласия, получается смешное положение, когда главный редактор жалуется на отдел, что отдел его не слушает. Если ты считаешь, что ты прав, то ведь можешь дать приказ — потому <что> ты главный редактор. Замен этого не делать и брать реванш над отделом, который обязан слушать моих указаний, т. к. я обязан принимать к исполнению твоих указания.
