Василий Авченко - Правый руль
Машина — моя терапия. Сколько часов я провёл в бесцельных гонках по дорогам муравейникового Владивостока и мелькающего пригорода! Нарезал круги, наматывал километры на привода, сжигая бензин, охлаждая нервы и насыщаясь энергией, как аккумулятор электричеством. Я возбуждался и успокаивался одновременно. Машина ускоряет моё мышление и мои движения, то есть увеличивает саму скорость жизни — количество действий, которые я успею совершить в единицу отмеренного мне короткого, слишком короткого отрезка времени.
Автомобиль не задумается, чтобы в пиковой ситуации пожертвовать собой. Сложиться пополам, разбить навсегда своё лицо, умереть — только чтобы сохранить в целости черепок с мягкотелым человеческим существом высшего порядка. Я навсегда останусь благодарен той машине, которая, подобно камикадзе, разрушила своё тело, не дав появиться ни царапине на моём.
У представителей так называемых творческих профессий есть мода работать дома, без регулярного посещения офиса (крайнее крыло поборников этой моды даже переходит на ночной режим существования). Мне не нравится эта мода. Надо работать там, где тебя не отвлекают диван и телевизор. И, главное, на работу надо ездить. И именно ездить на машине. Двигаться, воспринимать ежедневно какое-то количество фрагментов и картинок мира.
Смотреть на живых двигающихся людей. Не так приближенно, как в автобусе или на улице, но и не так удалённо, как через телевизор.
Автомобиль — один из самых интересных культов современного общества со своими алтарями, жрецами и жертвами. Мы управляем машиной, а она — нами. Машина дарит свободу и даёт в нагрузку несвободу. Новые возможности уравновешиваются новыми зависимостями. Замечательный Илья Кормильцев (он умер, а последние мысли — так и висят навечно на его блоге, этом виртуальном памятнике) считал частное автомобилевладение «одним из самых страшных соблазнов и пороков современного человечества». Культ автомобиля, считал поэт Кормильцев, «есть худшее проявление консумеризма, социальной спеси и обезьяньих инстинктов альфа-самцов». Я тоже вижу (хотя и под другим оценочным углом) в новом человеческом культе автомобилизма проявление древних инстинктов, ранее выражавшихся в иных формах — в том же «лошадизме» или «частном коневладении». Мне самому неприятны мальчики — мажоры в безупречных костюмчиках на драгоценных, не заработанных ими автомобилях. Стремление производить впечатление на окружающих, впрочем, всё равно останется свойственной человеку чертой. Этому стремлению в той или иной степени (начиная с причёски и одежды) подвержены все без исключения. Это природа человеческая, и если поэт самоутверждается в своих текстах, то массовому человеку остаются автомобили. Что есть жизнь человека, как не самоутверждение — в любви, работе, детях? Комплексов нет только у покойников. Мне хорошо от мысли, что у меня есть машина, которую я честно заработал (я вообще против дарения автомобилей) и которой сам с удовольствием и не без лихости управляю. Мне достаточно этого. У меня нет ни собственной квартиры, ни даже костюма с галстуком. Мобильный телефон у меня — самый дешёвый, класса «лишь бы звонил», и не потому, что на другой не хватает денег. Мне наплевать на атрибуты современного успешного человека, как наплевать и на самих современных успешных человеков. Я равнодушен к быту, мне ненавистны слова «ремонт» и «отдых». Ремонт оправдан только в том случае, если что-то сломалось и не может функционировать. То же самое — отдых, под которым сегодня понимают немотивированное безделье. Они так хотят «отдыхать», как будто рубили в шахте уголь, а не гоняли в офисе чаи. Они хотят сменить обои просто потому, что старые им надоели.
При всём при этом я никогда не смогу добровольно отказаться от машины. Может быть, это каприз и непоследовательность. Или дело в том, что машина для меня — канал связи с многими важными вопросами. Такими, как жизнь, смерть, свобода, любовь, красота. Совершенство, развитие, движение. Со всеми вопросами, о которых стоит думать в течение жизни. Слишком скоротечной, чтобы позволять себе роскошь думать о вещах вроде обоев, новой мебели, пластиковых окон и тому подобной ерунде.
Автомобиль — это развитие идеи человека. Человек невероятно ограничен во времени и пространстве. Он слаб и быстро смертен. Только в мышлении ему дана свобода. Он мобилизовал мышление на то, чтобы сообщить своему телу большую степень скорости и свободы, и придумал автомобиль. К концу ХХ века обычной практикой стали массовые полёты по дорогам на смертельных для человека скоростях в жёстких металлических контейнерах, внутри которых сидят студенистые улиткоподобные люди. Так по-новому реализовался старый миф о кентаврах. Когда человек садится в автомобиль, происходит мистический акт возникновения нового качества. Ничтожный кусок несовершенной плоти приобретает скорость птицы, мощь табуна, броню моллюска. Это и есть биомеханический моллюск. Человек, как бездомный рак-отшельник, подбирает себе по мере вырастания новые удобные раковинки. А слепая и глухая машина приобретает зрение, слух, интеллект. Как ей, должно быть, страшно лететь вперёд, ведь ей приходится всецело доверяться мне. Её псевдоглаза, галогеновые или модные ксеноновые, — всего лишь лампы. Она видит моими зрачками, только со мной становясь полноценной. И я становлюсь полноценным с ней, обретая крылья, которых так не хватает человеку. Мои нервные окончания разрастаются до её чёрных колёсных протекторов, под которыми я чувствую каждый камешек.
Я — её разум. Она — мои железные мышцы. Наконец-то мы нашли друг друга. Человек сотворил себе машину, как Бог — человека. Мы обрели друг в друге то, чего недостаёт каждому из нас в отдельности. Мы утолили друг другом наши фантомные боли. Я смог передвигаться, а ты увидела смысл в своих передвижениях. Мы стали одним целым, притёрлись, как притёрты к стенкам твоих цилиндров поршни. Мои русские ноги приросли к твоим японским педалям. Метисы обычно красивы и жизнестойки. Вот чего мне не хватало для ощущения цельности и гармонии. Вот почему опросы на автосайтах типа «Сколько должен стоить бензин, чтобы вы перестали пользоваться автомобилем?» для меня равносильны опросам «Сколько должна стоить еда, чтобы вы перестали есть». Или воздух, чтобы перестать дышать. Есть порог стоимости, после которого дыхание станет нерентабельным?
В машине живет человеческий дух. Это одна из причин того, почему машины так различаются между собой. Когда я смотрю на «Ладу», я понимаю, как это было сделано. Когда смотрю на «Тойоту» — не могу до конца поверить, что это произведено человеческими руками. Любой шедевр создаётся, вроде бы, конкретным человеком, но вот как, каким образом он сумел так организовать эти слова, или звуки, или краски?
Это чудо, настоящее чудо. Я смотрю на дорогу, забитую автомобилями, и понимаю: значит, там внутри всё работает, все эти их хитроумные загогулинки функционируют правильно. Масло смазывает, антифриз охлаждает, поршни ходят, коленвал вращается, передавая своё движение приводам и колёсам… Как он вообще может работать, этот мотор, и как он мог быть создан человеком? Я бы не поверил в это никогда, если бы не видел подтверждение чуда ежедневно. Может быть, всему виной моя гуманитарная близорукость и технический кретинизм. Но я всё равно вижу в машине произведение искусства, которое ещё и ездит. Особую нежность я испытываю, видя на дороге откровенно старые, разменявшие третий или четвёртый десяток машины. Они незаметно перемещаются из презираемого разряда трахом и вёдер в почитаемый класс ретромобилей. И если находится настоящий ценитель, озаботившийся реставрацией и полировкой, то на них начинают оглядываться, рискуя попасть в аварию, все водители в потоке.
Автомобиль — это музыкальный инструмент, до которого далеко знаменитой, но такой примитивной флейте водосточных труб. Кажется, я и красоту начал понимать через автомобиль. Природа и живопись не трогали меня. Я не запоминал красок леса, даже лиц людей никогда не мог запомнить с первого раза. О красоте моря вообще никогда не думал, как не думал о красоте воздуха, которым дышу, или асфальта, по которому хожу. На оттенки я не обращаю внимания до сих пор. Цвет остаётся для меня не эстетической, но идентификационной категорией.
До какого-то момента точно так же было и с машинами. Сейчас я по какому-то неуловимому контуру, мелькнувшему вдали, угадываю марку и год выпуска, иногда даже себе не умея внятно объяснить, на основании чего сделал такой вывод, и наслаждаюсь. Улыбаюсь симпатичным мне автомобилям, морщусь, видя некрасивые. Машины не исчерпываются «средством передвижения», как не исчерпываются этим же определением божественные женские ноги, которые мы никогда не назовём «ходовой частью». Красота присутствует или должна присутствовать во всём. Ветровое стекло стало оптикой, давшей мне новое зрение. Волшебными очками, пусть даже розоватыми. Я увидел, что самое безумно красивое море бывает осенью, уже в октябре, когда воздух прозрачен до собственного отсутствия и море приобретает умопомрачительно сочный цвет. А ветер гонит барашки — осенние, предзимние барашки, похожие на скорый первый снег.
