Жан Кокто - Эссеистика
С давних пор я пытался реализовать иначе, чем в кинематографе, таинство случайного синхронизма. Дело в том, что музыка отзывается не только в каждом человеке, но также в художественном произведении, с которым ее совмещают, — при условии, что произведение относится к тому же регистру. Этот синхронизм является не только результатом «фамильного сходства», пронизывающего все действо в целом, но, кроме прочего — тут-то и кроется тайна, — подчеркивает некоторые детали, к немалому удивлению тех, кто считает это кощунством.
Я знаю эту странность по фильмам, где любая мало-мальски приподнятая мелодия наполняет движения персонажей страстью. Мне хотелось доказать, что танец, ритмизированный по усмотрению хореографа, может обойтись без этой ритмизации и черпать силы в новой музыкальной атмосфере.
Ничто так не вредит игре в искусстве, как избыточность жестов, отображающих ноты.
Контрапункт, хитроумный сдвиг равновесия, порождающий обменные токи, невозможен, если умиротворяющее равновесие душит всякое движение.
Красота равновесия — в тонко просчитанном сочетании диспропорций. Это заметно в совершенных лицах: если разделить их надвое и соединить, скажем, две левые половинки, то эффект получится гротескный. Когда-то архитекторы это знали. В Греции, Версале, Венеции, Амстердаме именно некоторые асимметричные линии и порождают красоту зданий. Отвес и линейка убивают эту почти человеческую красоту.
Кому не знакома стандартность и смертельное однообразие наших домов, в которых человеку так трудно найти себя?
Примерно месяц назад, обедая с Кристианом Бераром и Борисом Кохно{128}, хранителем наследия Сергея Дягилева, я высказал мысль, что можно создать балетный этюд, в котором артисты сначала делали бы упражнения под джазовую музыку, используемую в данном случае лишь для разминки, а потом можно было бы ее заменить каким-нибудь серьезным произведением Моцарта, Шуберта или Баха[26].
* * *На следующий день мы взялись за разработку этого проекта. Спектакль должен был являть собой пантомимический диалог между мадемуазель Филиппар{129} и месье Бабиле{130}, который по своим данным очень напоминает Вацлава Нижинского. Я решил, что ни к чему не притронусь сам, но подробнейшим образом разъясню декоратору, костюмеру, хореографу и исполнителям, чего я от них хочу. Я остановил свой выбор на Вахевиче{131}, потому что он делает декорации к фильмам, а я хотел именно той рельефности, которая создает чудесный мир кинематографа. В качестве костюмера я выбрал мадам Каринскую{132}, а Берара определил ей в помощники, потому что они лучше всех знают специфику театра. В хореографы я пригласил Ролана Пети{133}, потому что знал, что он сумеет выслушать меня и перевести все на язык танца — язык, которым я владею довольно прилично, но плохо разбираюсь в синтаксисе.
Сцена представляет собой мастерскую нищего художника. Сценическое пространство — треугольник. Рампа — одна из его сторон. Декорации сходятся в вершине. Почти по центру, чуть правее, от пола вверх поднимается столб-виселица, поперечина которой перечеркивает потолок слева направо. На виселице болтается веревка с удавкой; на горизонтальной балке, между веревкой и левой стеной, висит старая железная лампа с абажуром из газеты. Против правой стены, оштукатуренной и грязной, испещренной записями времени свиданий и моими рисунками, — железная кровать с красным одеялом и свисающими на пол простынями. На левой стене — умывальник в том же духе. На переднем плане слева — дверь. Между дверью и рампой — стол и плетеные стулья. Другие стулья стоят где попало. Один из них — под веревкой у двери. Сквозь застекленный проем в резко скошенном потолке проглядывает ночное парижское небо. Резким освещением, контрастными тенями, всем великолепием и убожеством, благородством и низменностью атмосфера должна напоминать мир Бодлера.
Пока занавес не поднялся, оркестр играет «Пассакалью» Баха в оркестровке Респиги{134}. Занавес поднимается. Молодой художник лежит навзничь на кровати, задрав ногу на стену. Голова и рука свисают с красного одеяла. Он курит. На нем нет ни рубашки, ни носков — только наручные часы, старые башмаки с затоптанными внутрь задниками да штаны, так называемый «шоферский комбинезон», темно-синий, с разноцветными пятнами, как на костюме Арлекина.
Первое действие (поскольку неподвижность под эту торжественную фугу столь же выразительна, как и стремительные действия) отражает тоску молодого художника, его нервозность, подавленность. Он смотрит на часы, начинает ходить взад-вперед, останавливается под веревкой, привязанной к балке, прислушивается то к тиканью часов, то к тишине на лестнице. Чрезмерность телодвижений перерастает в танец. (Одно из характерных движений — великолепный жест, круговой и воздушный, когда юноша смотрит на свои часы.)
Открывается дверь. Входит девушка: черноволосая, изящная, спортивная, с непокрытой головой, в совсем коротеньком светло-желтом платье (желтый Градивы) и черных перчатках. Она закрывает за собой дверь и раздраженно топает пуантами. Молодой человек бросается к ней, она его отталкивает и начинает размашисто шагать по комнате. Он ходит за ней. Она опрокидывает стулья. Вторая фаза — это танец художника и девушки, которая его оскорбляет, толкает и, пожимая плечами, пинает ногами. Это танец: последовательные движения, тела сцепляются и расцепляются, на пол падает оброненная сигарета, ее топчут, девушка трижды толкает пяткой стоящего на коленях беднягу, тот, перекувырнувшись через голову, падает, сжимается в комок, затем распрямляется — и все это крайне медленно, точно тяжелый дым. В общем, бурная сцена, разложенная на составляющие.
Постепенно наши герои перемешаются в левую часть комнаты, и бедный юноша, вытянув руку, указывает на веревку. Тогда девушка становится ласковой, увлекает его за собой, усаживает верхом на один из стульев, сама залезает на тот, что под петлей, и укрепляет узел, потом возвращается и поворачивает голову юноши к орудию казни.
Герой возмущен, он вне себя, он хочет поймать девушку, которая пытается убежать, хватает ее за волосы. Та вырывается, дверь хлопает — этим заканчивается вторая фаза.
Третье действие юноша всем телом распластался по двери. Его танец рождается из припадка ярости. Он поочередно хватает стулья и, подняв их над головой, с размаху разбивает о стену. Он пытается подтащить к виселице стол, спотыкается, падает, встает и спиной опрокидывает его. От внутренней боли его руки плотно прижаты к сердцу. Он кричит от боли, но мы не слышим его крика, а только видим. Боль толкает его прямо к месту казни. Юноша смотрит на веревку. Тянется к ней. Накидывает на шею петлю.
И вот тут месье Бабиле придумал замечательную вещь. Как он должен повеситься? Я не знал, как быть. А он повесился. Он повис. Повисли его ноги. Повисли руки. Волосы повисли. Плечи. Сцена была исполнена мрачного романтизма, усиливаемого баховскими духовыми, и так хороша, что зал разразился аплодисментами.
Четвертое действие. Меняется освещение. Комната улетает вверх оставляя на сцене только треугольник пола, мебель, каркас виселицы, повешенного и лампу.
Все, что осталось, оказывается на фоне ночного неба, в самом центре нагромождения каминных и водосточных труб, светящихся вывесок, мансард и крыш. Вдалеке на Эйфелевой башне одна за другой вспыхивают буквы рекламы Ситроена.
С крыш спускается Смерть. Это белая молодая женщина в бальном платье, на высоких платформах. Ее лицо скрыто маской скелета, голову окутывает красный капюшон. На ней длинные красные перчатки, браслеты и бриллиантовое колье. Следом тянется длинный тюлевый шлейф.
Правая рука поднята и указывает в пустоту. Женщина подходит к рампе, поворачивается, пересекает сцену. В правой ее части она останавливается и щелкает пальцами. Очень медленно юноша вынимает голову из петли, соскальзывает по столбу вниз, на пол. Смерть откидывает капюшон, снимает маску. Это желтая девушка. Она надевает маску на бездвижного юношу. Он обходит ее кругом, делает несколько шагов, замирает. Тогда смерть вытягивает руки. Этим жестом она словно подталкивает юношу в маске. Обе фигуры торжественно уходят прочь по крышам.
Позавчера балетная труппа вернулась из Швейцарии. Вчера с утра до вечера пришлось собирать воедино отдельные эпизоды нашей постановки, синхронизировать танцы и оркестр из шестидесяти четырех человек, подгонять костюмы у мадам Каринской, уговаривать мадемуазель Филиппар надеть деревянные танкетки и приделывать к ним ремешки, разрисовывытъ комбинезон месье Бабиле, монтировать декорации комнаты и крыш, подключать электрические вывески, придумывать освещение. Короче, в семь часов вечера, когда рабочие освобождали сцену, мы почувствовали, что стоим на краю катастрофы. Хореография замерла на сцене повешенья. Ролан Пети отказывался давать какие бы то ни было указания относительно финальной сцены без меня. Артисты с ног валились от усталости. Я предложил им сесть в зале и посмотреть, как я пантомимой изображу их роли. Так мы и сделали.
