Юлия Началова. Письма отца к дочери - Антонина Васильевна Владимирова
Спят уже лисицы, зайчики и мышка,
Звездочки и месяц светят все сильней,
Засыпай скорее, спи, моя малышка,
Завтра утром станешь ты на день взрослей.
Воронежская бабушка, тетя Антонина – все принимали новорожденную на руки, когда нас с ней выписали из больницы. И не могли налюбоваться на свою доченьку, внученьку и племянницу, сияя от переполнявших наши души эмоций.
– Распроединое дитя! – восхищалась бабушка Аня. – Красоты невиданной!
– Такие талантливые родители могут произвести на свет только талантливых детей, – серьезно предсказывала будущее девочки тетя Антонина, вынимая ее из маленькой ванночки, в которой они учили меня купать младенца.
Мы с Витей слушали родных и все время боялись, что с Юлей случится что-нибудь нехорошее. Ночами я прислушивалась к ее дыханию, вставала посмотреть, не холодно ли ей в кроватке, не тесно ли в коляске.
Это чувство заботы и опасности до сих пор живет во мне.
Но вместе с тем я все время была в каком-то фантастически радостном настроении, чувствовала, что в моей жизни произошло что-то невероятное. Прекрасное. Что? У меня же родилась дочь!
Что бывает в нашей жизни лучше?
Примерно то же самое ощущение испытывал новоявленный папа.
В маленькой уютной комнатке студенческого общежития Лесотехнического института города Воронежа поселилось счастье.
Сама комнатка размером была раз в десять меньше тех апартаментов, в которых Юля находилась после родов с Верой и где часто присутствовала я.
Когда Юля спала, уставшая от родов, врачи вынесли Веру показать ее папе – Евгению Алдонину, который, отложив полет в Испанию с футбольной командой, ждал появления на свет своей принцессы, волнуясь и переживая за жену и дочь. В тот день каждая секунда непростых родов отзывалась громким боем в наших сердцах. Все мы: я, Витя, Женя, его мама и Юлина свекровь Лена – замерли в тревоге и ожидании чуда. И дождались.
– Ля-ля-ля, – так необычно зазвучал в тишине больничных апартаментов детский плач.
– Это наша! – вздрогнув, сказали мы глазами друг другу. Первые секунды от волнения никто не мог вымолвить ни слова.
Подойдя к блоку, где лежали новорожденные дети, мы с Женей через стекло увидели так необычно плачущую девочку и поняли: это она – Вера!
– Тоже будет петь, – предсказал теперь уже ставший дедушкой Витя.
Первое декабря.
Четырнадцать часов тридцать пять минут.
Две тысячи шестой год.
Еще одна знаменательная дата в жизни нашей семьи.
Порванные струны
В последнее время я – отец, потерявший любимую дочь, – живу в каком-то ирреальном мире, как будто у меня не одна, а две жизни: в одной я хожу, ем, сплю, отвечаю на звонки, о чем-то разговариваю с окружающими; во второй мы вместе, ты рядом – живая, веселая, взрывная. Такая, какой была всегда. Я слышу, как ты поешь, ведь ты всегда и везде пела: на сцене, в ванной комнате, за столом – всегда и везде.
В первой мы, оставшись без тебя, осиротели в этом мире и не понимаем, как жить, чем дышать, за что уцепиться, чтобы выплыть на поверхность утопающего в горе сознания. Во второй – красивое родное лицо на экране, твой звонкий смех, быстрые движения, выразительная речь…
Как побороть в себе это невыносимое раздвоение?
…На диване открытая книга. В ней отец разговаривает с дочерью, детально рассказывая о том, как он прожил день. Что делал. Без нее. Я не могу читать эти записи. Монологи отца, который разговаривает с мертвой дочерью как с живой, разрывают мое сердце на части.
– Откуда эта книга? Кто ее принес?! Антонина?
Ответа нет.
Откинувшись на спинку дивана, слышу привычный оркестр, заглушающий мои мысли: трубы, барабаны, валторна, контрабас, скрипка…
Где-то я читал, что люди как скрипки: когда рвется последняя струна, они становятся… деревом. Что делать? Как не допустить этого? Вдруг понимаю, что в душераздирающем похоронном оркестре моего сердца я не слышу гитары. Странно, что она не звучит. Бережет мою душу, верная подруга?
Играй, гитара, плачь и пой,
Я эту жизнь люблю такой…
Какой? Это чьи? Это мои строки? Когда же я их писал? Жизнь назад?
Целую крепко небо я,
А на земле любовь моя,
В моей душе любовь поет и плачет…
Поет и плачет.
Если бы, сочиняя эту песню, я знал о том, как земля и небо могут соединиться в осиротелой душе и сделать ее деревянной… Смог бы вот так, беззаботно и легко, написать о красавице гитаре? Наверное, нет.
Нет! Я не буду ждать того момента, когда разорвется последняя струна моего сердца. Я буду крепко связывать каждую. Я, гитарист, умею это делать виртуозно. Я не хочу стать деревом. Мне нельзя.
Надо что-то предпринять, что-то придумать. Немедленно. Но что?
Кажется, я нашел выход. Конец жизни – это еще не конец отношений. Я буду писать тебе, Юля, и в своих письмах расскажу не только о том, что переживаю сейчас, когда мы все оплакиваем тебя, но и о том, что было в прошлом: как я познакомился с твоей мамой, как ты родилась, как делала свои первые шаги. В доме, на сцене, в школе, в любви… Я попытаюсь напомнить тебе о том, что ты хорошо знаешь, и рассказать обо всем, чего не успел рассказать при жизни. Твоей и моей.
Зачем? Писать? Странный вопрос! Чтобы вернуть тебя… В реальный мир. И себя… В реальный. Чтобы прожить еще раз вместе такую короткую и такую длинную жизнь. Чтобы не рвались струны. И не деревенело сердце.
Я буду делиться с тобой тем, чем живу сейчас, чем живет твоя дочка Вера, твоя мама. Родные. Друзья…
Разговаривать с мертвой как с живой – это просто или сложно? Пока не знаю. Но я смогу. Смог же это он, безутешный отец, разговаривающий со своей дочерью в книге, что лежит недочитанной на моем диване. У меня хватит сил. Должно хватить. Лишь бы ты меня услышала и поняла, что это
