Н. Денисов - На закате солончаки багряные
Прогремела телега, пахнуло свежей колесной мазью. Пчеловод поехал мед качать, а, может, лесник торопится на деляну. День будет большой — такой огромный и просторный, чтобы мне успеть обежать все поляны и бугры, погоняться за стрекозами, слазить на крышу пустой овчарни, где сушат вязанки колхозного табаку, а поздно вечером, набегавшись с ребятней, замертво рухнуть и уснуть до следующего солнышка. Но сейчас меня опять тянет к кузнице, которая еще закрыта на амбарный замок. Еще и молотобоец Васька Батрак не просеивает, как обычно по утрам, уголь в решете, а кузнец и подавно — дома. Еще совсем рано.
Я иду напрямик, перешагиваю вросший в траву лемех от конного плуга, потом ящик от сеялки, поднимаю колесико от культиватора, пускаю его по тропинке, и оно долго катится, пока не застревает в траве. Старинный, довоенный инвентарь, никому теперь не годный!
Недалеко от дверей кузницы — гусеничный «натик» Андрея Киселева. Я уже катался в кабине «натика», но Андрей не разрешил подергать рычаги. «Мал, — говорит, — не справишься. Вот подрастешь — доверю!» Скорей бы подрасти, что ли…
Ногам неуютно ступать на железяки, на рассыпанные комочки угля, но я пробираюсь к окошку кузницы. Меня так и обдаёт холодком страха. А все потому, что недавно Шурка Кукушкин говорил, будто по ночам в кузнице черти куют. Которую уж ночь куют! Может, и вправду что-то куют, ведь кузница стоит в переулке, а это верный признак. Вон у Кузьминой Марии в заколоченной горнице, которую топить зимой нечем, столы и табуретки по ночам ходят. Как начнут ходить ровно в двенадцать часов, так, пока первые петухи не пропоют, всё ходят. Черти покою не дают, точно!
С чертями у нас, пацанов, особые отношения. В чертей мы верим. Как не верить, если сам Степан Каргаполов, старый тракторист, принародно рассказывал:
— Запахался на Тундровском острову… Ночь темная, глаз выколи, ни холеры не видно, ни одна фара, как на грех, не светит. Борозду только чутьем и определяю. Чувствую, трактор совсем тянуть перестал. Оглянулся: может, на прицепе что неладно? Присмотрелся, а он посиживает на плуге, зараза, лемеха заглубляет. Глаза, как у филина, горят и хвостиком, хвастиком так и помахивает…
Как тут не верить! Хотя учительница наша Анастасия Феофановна и разубеждала: мол, Степан перемерз на своем колеснике, заработался, вот и померещилось. Как бы не так!
С чертями и у меня свои отношения. Я знаю, что вихрь, который пыль на дороге кружит, вовсе не вихрь, а оборотень, невидимка. Я насмеливался, как учили пацаны постарше, пырял в него складешком, но, видно, в самую середину не попал, потому крови на лезвии не было. А все же жуть брала…
А тут вон и в кузнице объявились черти: место для них самое подходящее — на отшибе.
Я подбираюсь к самой стене, из пазов в нос шибает перепрелым мохом. Подтягиваюсь за скобу, которая неизвестно для чего вбита в бревно, и слышу голос отца:
— Куда ты опять полез, озорник! Бегом ко мне!
— Счас, — откликаюсь я негромко. Собственный голос неожиданно оглушает, и мне опять становится боязно. Но я уже подобрался к окошку. Выбираю стеклышко посветлей, где меньше копоти. И тут чувствую — волосы на голове шевелятся: так и есть, черти ковали ночью! От горна сизовато-белый дымок еще тянется. И уголья красные шают.
Бросаюсь прочь с чувством сладковатого ужаса в груди. Сгинь, нечистая сила, сгинь! Вот уж расскажу пацанве! Вот расскажу!
Уже у озера, совладав с испугом, оглядываюсь назад! В окошке кузницы отразился солнечный луч, малиново раскрасил закопченную стену, и вся кузница, осевшая грузно наземь, с бурьяном и лебедой, вымахавшими после июньских дождей на дерновой крыше, похожа на всклокоченного после сна мужика. Это сравнение успокаивает меня, и я, стараясь казаться как можно беспечней, спускаюсь к лодке.
— Что тебя черти носят где попало? — недовольно ворчит отец. — Нам с матерью на покос надо пораньше.
Через час с косами и вилами на плечах они уходят в поле, и я остаюсь совсем один среди пустой неприбранной ограды, где недавно слонялся теленок и мама доила корову Красулю.
Мне надо прибраться, подскрести, налить в корытца воды, чтоб куры не ходили по жаре с разинутыми клювами. И это «вечное» задание на день — полоть морковь, а не гонять по дороге «попа» да не лазить по чужим огурешникам. Самый строгий наказ матери: «не водить в дом всю орду уличную, не дай бог, примется кто курить да искру заронит — оставит всех нагишом, тогда хоть матушку-репку пой!».
Я терпеливо выслушиваю все наставления, соглашаясь и кивая в ответ, клятвенно обещаю не водить орду. С удручением представляю, как мне придется дергать траву на ненавистной морковной грядке, а пацанва с азартом погонит шаровка-ми «попа» вплоть до Засохлинского острова. А уж оттуда, побросав все шаровки, с гиканьем и криками, наперегонки промчится мимо нашей ограды, чтоб отставшего заставить галить. И так весь день, до солнцезаката! Нет заманчивей и веселей игры, чем в попа-нагона.
Однако если пораньше управиться с домашними делами, я сумею примкнуть к игре. Шаровка у меня великолепная, легкая, вытесанная из осинового полена — в самый раз по руке. Сколько приходилось выручать ребят, когда все мазали в «попа». Уже не одну шаровку сожгла в печи мать, но эту я берегу пуще рогатки, потому что рогатку можно смастерить другую, а на шаровку не всякое полено подойдет.
Солнце поднялось высоко. Роса высохла, испарилась. Раз выпала роса, дождик вряд ли будет. А значит, вечером заставят еще и огурцы поливать. Эх, скорей бы вырасти большим! Куда захотел, туда пошел! Кем захотел, тем и стал! Я стану трактористом. Нет, лучше солдатом. Васька Батрак вон солдатом был. Галифе ему в армии выдали. Только зачем он железо в карманах носит? Наверное, чтоб галифе шире были. Форсит. Так говорят о нем бабы в деревне.
Собираю лопатой коровьи лепешки, кидаю за прясло. Как только соберу, возьмусь за метлу. Ограда большая, мести ее надо долго. Отец, бывало, метет, метет, да так и не закончит — мне остается добрая половина. Скучная работа. А куда денешься?
По долинам и по взгорьямШла дивизия вперед,Чтобы с бою взять Приморье —Белой армии оплот.
Под песню метётся веселей. Метла свежая, гибкая. Отец недавно принес из лесу берёзовые прутья. Старая метла высохла, скребёт, а не метет.
Чтобы с бою взять Приморье…
Пыль на всю ограду. Ласточки вылетели из-под крыши пригона. Не насмелятся залететь обратно. Там птенчики пищат. Большие уже птенчики, скоро сами на крыло поднимутся.
Белой армии оплот…
Сколько ни силюсь, никак не могу в толк взять: какой такой оплот?
Может быть, заплот? Вон у Ивана Петровича Каргаполова, как и мы, двоедана, он наискосок от нас живет, у него ограда заплотом огорожена. Высоким, из толстых бревен. Не всякий из пацанов рискнет к нему за огурцами залезть, надо сначала кому-нибудь на спину встать, чтоб дотянуться до верхнего бревна.
А вот плетень у Ивана Ермиловича Субботина перемахнуть — нечего делать.
Белой армии заплот…
Ору во все горло. Жарко. Солнышко припекает. Пыль под рубашонку набилась. Сейчас бы выкупаться. Мимо кузницы опять бежать. Теперь уже туда Сидор и Васька пришли.
Трень-трень-трень, — доносится из-за огорода. Куют. Не знают, видно, что ночью черти в кузнице гарцевали… Или знают, да не боятся. Что им, взрослым мужикам, черти! Вот вырасту…
В полдень забежал Шурка Кукушкин. Я сижу в огороде, в борозде, возле морковной гряды. Мне скучно и одиноко, а тут Шурка.
— Пошли в мушку играть, — зовет Шурка.
— Полоть велели.
— Сдалось тебе!
Рубаха у Шурки поверх штанов, что на бечевке держатся. Вечно шмыгает носом, но я привык, не обращаю внимание. Шурка закончил второй класс вместе со мной. Три года сидел во втором, еле в третий перевели. У меня — круглые пятерки, но Шурка мне не завидует. «Сдалась мне учеба!» — говорит Шурка учительнице.
Зимой я каждое утро заходил за ним в школу, давал списать домашнее задание, если он просил. Но просил он редко…
Меня уже не удивляло, что он сам готовит и себе, и матери, и сестре Гальке. Завидев меня на пороге, он торопливо совал в карман лепешку, набирал из чугунка горячих картофелин: «По дороге поем!» И мы шли в школу.
— Сдалось тебе, айда! — зовет Шурка и привычно шмыгает носом.
Для собственного успокоения я дергаю еще несколько травинок — таких чахлых, что их не видно в морковной ботве, но мать заметит, и мне нагорит, как не оправдывайся.
— А я чертей видал в кузнице, — говорю Шурке, поднимаясь от гряды.
— Правда? — не верит Шурка.
— Ей-богу, видел! — с жаром начинаю рассказывать об утреннем видении в кузнице, но Шурка скоро теряет интерес.
— Принеси хлеба, — просит он. — Вчера опару для квашни не успел поставить, думал, мамка успеет, а она поздно с базы пришла. Принеси, я тебе жмыху отколю.
