Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Стоящий у печки замерз с поднятой рукой, он как бы приветствовал меня. Я быстро заснул, приказав себе через час проснуться. Проснулся, когда дрова уже догорали, а в морге было очень тепло, даже жарко, снова зарядил печку дровами и задремал. Проснулся от прикосновения к моему плечу руки. «Кто меня будит?» — подумал я. Оказывается, стоящий у печки оттаял настолько хорошо, что опустил на меня свою руку. Вскрывал этих троих я, оперработник записывал все обнаруженные повреждения у этих умерших явно насильственной смертью. Но детали их преждевременного ухода в мир иной остались мне неизвестны. Предполагать можно многое. Свои прикончили, охрана ли в изоляторе «собирала их ребра в кучу» или на лесоповале попали под падающее дерево — все эти предполагаемые причины их смерти промелькнули в моей голове. Я зашивал уже третьего, когда Никитин стал меня торопить: он спешил подписать протокол вскрытия, а морг надо было закрыть, вероятно, в присутствии всех этой комиссии. «Я заканчиваю, гражданин начальник», — ответил я Никитину и на секунду, продолжая зашивать труп, поднял голову и посмотрел на Никитина. И в этот момент игла вонзилась мне в ладонь левой руки. Я вскрывал без резиновых перчаток (их не было), а руки мои были густо смазаны вазелином. Я прекрасно понимал, что такое игла, побывавшая в трупе, какую смертельную опасность таит ее укол. Подняв с поля щепку, я соскоблил вазелин и высосал, часто сплевывая, ранку на ладони. Начальство ушло, надзиратель запер морг. Когда я зашел в амбулаторию, я услышал уже конец разговора. Кнорр убеждал Никитина, говоря: «Он честный человек, не жулик, обладает медицинскими познаниями, исполнительный и дисциплинированный, и мне кажется, что было бы справедливо проявить к нему гуманное отношение», — говорил Кнорр. Я не стал мешать разговору Ивана Михайловича с начальником и тихо ушел

Вечером Иван Михайлович сказал мне, что Никитин назначил меня фельдшером на медпункт лесозаготовительного участка 4 (ЛЗУ-4). «Ты, Мстислав, справишься, а трудные случаи травм и заболеваний отправляй сюда», — сказал Кнорр. Так я стал работать в медицинском пункте в тайге, где 80 заключенных валили лес и готовили стволы спиленных лиственниц для плотов. Доброе, человечное отношение ко мне доктора Кнорра я буду помнить всю свою жизнь. О результатах расследования причин смерти тех троих, привезенных в морг нашего лагеря, я не расспрашивал Кнорра, не проявлял лишнего любопытства. Да и сам Кнорр вряд ли знал, так как заключенному «не положено» знать то, чем занимается оперативный отдел. Если это убийство, то была ли справедливая реакция?

Глава 42

«…Знай, что для несчастного, осужденного на труды или страдания, истинное бедствие состоит в потере мужества».

ЛЗУ-4, куда я был назначен, был от Зырянки километрах в 10 или 12. Конечно, расстояние я определил приблизительно, по льду Колымы и по тайге. Начальником этого лесозаготовительного участка был Петров Александр Павлович. В прошлом заключенный, «бытовик», значит «друг народа». Отбывал Петров свой срок в качестве дневального, а по-старому — денщика, у самого Ткаченко. Естественно, что когда срок у Петрова кончился, Ткаченко своего холуя назначил начальников ЛЗУ. Так сказать, в знак особой милости и доверия. И доверие начальства этот подонок старался оправдать и убедить, что он хороший начальник над заключенными работягами. Штрафной изолятор, сделанный из бревен лиственницы и напоминающий сибирскую бревенчатую ловушку для медведя, не имел печки. Петров сажал в изолятор в чем-либо провинившихся или не понравившихся ему заключенных. Колымские морозы — это 40 или 60 по С. Провести ночь в нетопленном изоляторе — это получить отморожение пальцев рук или ног. Так зверски издевался над заключенными бывший заключенный Петров. Мои попытки обосновать с медицинской точки зрения всю нелепость и жестокость «вымораживания» людей в изоляторе привели к одному: Петров обзывал меня отборной руганью и грозил расправиться со мной. Печку установить в изоляторе отказался, осыпав меня матерщиной. Говорят «брань на вороту не виснет», я думаю, что такое воспринимается людьми по-разному: одному оскорбление «как с гуся вода», а другому гнусные оскорбления ранят душу и вынуждают реагировать. Все чаще приходилось мне освобождать от работы людей с диагнозом Congelatio (отморожение). Если имевшие отморожение второй степени (пузыри) еще поддавались лечению на месте, то больные с третьей степенью и особенно с четвертой (влажная или сухая гангрена) подлежали госпитализации. Я их отправлял в центральный лагерь, в Зырянку. В направлении я ставил диагноз, а больному передавал по секрету рапорт начальнику санчасти Никитину, где объяснял, при каких обстоятельствах получено отморожение. Меня удивляло, насколько глуп и жесток Петров, сознательно из рабочих, валивших лес и подготавливавших спиленные лиственницы к сплаву по Колыме, делающий больных и калек. Приезжал Никитин, проверил, правильно ли я освободил от работы двух работяг, вероятно, Петров в разговоре с Никитиным старался меня запачкать. Не получилось: освобождение я дал правильно, по правилам медицины.

Никитин осмотрел барак, где жили заключенные. Понравились прядок и чистота в бараке и на кухне. Хотя барак из бревен лиственницы и пол из однореза, т.е. весь из полукруглых половиц. У меня ЧП: спиленная лиственница при падении комлем травмировала лесоруба. При виде раненного парни разбежались. Их смутила скальпированная рана головы, вся в опилках. Издали это выглядело как обнаженный мозг. Все думали, что несчастному сорвало верх черепа. Рану я обработал и потребовал срочно везти раненого больницу лагеря в Зырянке, сопровождать буду я. Накануне был сильный снегопад. Заключенный возчик, пожилой работяга Торопов с лучшей якутской лошадью, запряженной в сани, раненый на санях, укутанный потеплее, и я двинулись по глубокому снегу. Попеременно я и Торопов торили, т.е. протаптывали в снегу тропу для лошади. Добравшись до Зырянки мы, несмотря на мороз, вместе с лошадью были мокрые от пота, и от нас валил пар. Парня госпитализировали, Кнорр наложил 18 швов. Я передохнул, а на другой день с завхозом нашего ЛЗУ Раппопортом пошли мы пешком на свой лесоповал. Заблудились в тайге, в глубоком снегу, блуждали ночь и только утром, услышав, как били в рельс подъем, добрались до лагпункта. Мы, надо думать, не 12 км. прошли а раза в два больше. Раппопорт не послушал меня, когда я убеждал идти в лагпункт ЛЗУ по замерзшей Колыме. Он знал «кратчайшую» дорогу через тайгу! Петров все больше злился на меня. Утром на разводе рабочих он, получив от меня листок бумаги с фамилиями, освобожденных по болезни, «крыл» меня отборной руганью, всячески унижая и издеваясь. Однако его ругань в мой адрес не вызывала у заключенных лесорубов даже улыбки. Люди в своем большинстве относились ко мне хорошо. Они прекрасно знали, что до своего «фельдшерства» я работал на общих работах и не был «дешевлом», т.е. мелочным, пустым человеком, беспринципным. Только один раз, как сейчас помню, случилась неприятная сцена. Перед разводом ко мне в медпункт вошел парень и сказал: «Запиши меня в свой талмуд, отдохнуть хочу». «Как я могу тебя освободить от работы, ведь ты не болен», — говорю ему я. «Запиши!» — потребовал он. Я возразил: «Я тебе не должен, освобождение от работы тебе в карты не проиграл». Дело в том, что нередко медработники не из «контриков», а бытовики проигрывали в карты с блатными освобождение от работы. Я об этом слышал и сказал ему. Тогда он вытащил нож и стал приближаться ко мне. Я отступал, пятясь к столику, на котором был перевязочный материал и большая бутылка из-под шампанского с риванолем. Не дожидаясь выпада ножом в мое тело, я схватил бутылку с риванолем и энергично опустил ее на голову нападавшего. Ошеломив его я отобрал у него финку и выставил вон из медпункта. На другой день мой «больной» пришел ко мне в медпункт. Я приготовился к драке, но он, улыбаясь, сказал: «Я вижу, что ты стоящий парень, извини меня. Тогда я осведомился, не болит ли у него голова от знакомства с моим «перевязочным» средством. Он засмеялся и сказал, что зимняя шапка его защитила. Я хотел вернуть ему его нож, но он отказался, сказав, что мне финка может пригодиться в каком-нибудь жизненном случае. Забегая вперед, скажу, что этот парень, когда я опять работал на общих работах, на разгрузке кокса, а он в бригаде на продуктовых складах, проходя мимо нашей бригады, дарил мне банку с отличным печеночным паштетом.

Моя жизнь и медицинская работа были омрачены одним скверным эпизодом. Петров, начальник ЛЗУ — 4, частенько, подбодрив себя изрядной дозой спирта, вечером ходил по лагпункту и придирался к заключенным, ища предлога посадить в изолятор. Конечно, охранники ему помогали. Думаю, что они также «помогали» ему в уничтожении спиртного. Однажды вечером, закончив прием больных и сделав необходимые перевязки, я с пустой миской пошел в столовую за причитающимся мне «ужином», т.е. порцией лагерной баланды. Конечно, остатки этого супа уже остыли, и я нес свою порцию к себе в медпункт, где я жил, чтобы разогреть и съесть с куском хлеба. И тут на меня наскочил Петров. Осыпая меня отборной руганью, он кричал, что я «окусываюсь» в столовой, получая там что-то особо вкусное. На это я ответил, что он ошибается, и что мы можем вернуться в столовую, и он сам может проверить содержимое моей миски. Ударом кулака он выбил из моих рук миску с супом и, выкрикивая угрозу посадить меня в изолятор, набросился на меня, схватил за горло. «Плохо, — подумал я, — так я потеряю сознание, и он меня бесчувственного затащит в изолятор, в эту морозилку». Злоба закипала во мне, и я, вспомнив, что когда-то занимался боксом, вырвался из рук Петрова, вцепившегося мне в горло, и нанес ему правой удар в челюсть. Он упал в снег. Мне так хотелось станцевать на нем «танец Шамиля», но стояли люди, смотрели, а мне не нужны были лишние свидетели.