Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк
Вечером с Петер ужинали в «21». Прогулялись по улицам. Сырой туман, мерцающие огни высоко над ним, пестрые купола «Уолдорф-Астории» подобно парящему воздушному шару над городским шумом. Небо над огромным городом пронизано желтым и серым.
Новая ностальгическая песня «Последний раз я вижу Париж».
Сегодня с Фейхтвангером и Петер обедал в «Шамборде». Беседа о литераторах. Как один доносил на другого в Париже. Нищета круговой поруки. Когда мы вышли, уже наступил вечер. Словно мы вышли из парижского ресторана зимой.
Звонил Бергнер. Был вне себя от последних выходок Пумы. Она в понедельник начинает сниматься в фильме. Режиссер Брюс Кэбот.
Возможно, начинается санаторная история*: машина Кая, потом кто-то выкрадывает истории болезни, приносит их на вечеринку, читает вслух, четверо безнадежных, настроение умирает, и теперь эти четверо…
06.01.<1941. Нью-Йорк>
Спал плохо, как всегда в последнее время. Электрический город. Все искрится, дверные ручки, руки гардеробщиков, кнопки лифтов. В полдень Бутц Элькан. Смешливый, ребячливый, к тому же по-берлински крупный. Черные, грозные брови. Позже Наташа Палей. Томик Ван Гога – Рильке. Хотела его услышать по-немецки. Прочитал с большой неохотой несколько строк. Красивое, ясное, очень собранное лицо, стройное тело – египетская кошка. В первый раз чувство, что еще можно влюбиться. Хотя Пума блокирует все пути. Безвыходно, окончательный разрыв, это точно. Но все злое, вирильное, требовательное, влекущее имеет силу. Привел домой красивую, стройную, рожденную в Париже, смятенную русскую душу. Она притягательно прекрасна.
Вечером у Яна Кляйнкампа в хранилище. Купил одного Вэй-верблюда и одну Хань-вазу. Выкопал среди вещей. Ископаемое, нагое, бесприютное. Шарм и величие прошедших эпох, вынутое из могил, в холодном свете электрических ламп. Кляйнкамп подарил мне еще одну танцовщицу. Я принес ее домой. Не танцовщица – музыкантша. Поставил ее к танцовщицам. Сел рядом. Внутренне устал. С тихой боязливостью ребенка, который потратил слишком много денег, а собственно, должен экономить для трудных лет, которые предстоят. То и дело становишься снова мальчиком из Оснабрюка, который не понимает, как можно покупать то, что он и так здесь может найти.
Роза и гвоздика в одной стеклянной вазе. Много телефонных звонков. Когда несчастен, притягиваешь людей, как магнит. Но я только кажусь таковым. Издалека. Больше сам себе. Как жить иначе? Будь тверд со своим прошлым и сентиментален со своим будущим. Не наоборот. Не грустишь ли ты по той картине, которую сам себе нарисовал? Ее не было здесь никогда, и она здесь всегда. Модель уходит прочь, а отливка остается. Водопад времени. Капель часов. Печаль красоты. Они поддерживают желание, по крайней мере, они. Лаис, Фирна, Аспазия – могилы гетер. Аромат предания. Однажды сверкает молния здесь, даже тогда, когда слуга обладает хозяйкой, – на секунду она пробивается, молния богов, глубинное сияние зверя, этого чудовища, которое в первый раз выдвигается из кристалла и тверди – становится движением, в первый раз из оцепенения. Что такое первый полет по сравнению с этим! Усовершенствование – но не рождение.
Синий час висит, как гроздь в наших ладонях.
Сумерки серым дождем нисходят с небес. С далеких пепельных лугов умерших и упавших звезд.
13.01.<1941. Нью-Йорк>
Ясный день. Светлое небо; небоскребы сверкают в лучах. Ветер свистит на Пятьдесят девятой улице.
Вчера вечером заехал за Наташей. Милое кошачье лицо, черное, короткое платье.
Руки, которые умеют, вовсе не маленькие. Поехали в венский ресторан «Габсбург». Встретили старую Сальверте, несокрушимую клячу, которая рассказала Наташе, к ее удовольствию, как я доставил ее в Мехико домой из патио и как она говорила и о том и об этом, чтобы меня отвлечь, – я якобы был вне себя. Небесное тщеславие. Наташа захотела в бар Греты. Уютно устроилась в своем углу и была спасена. Даже пила вино. Потом появился Хаузер с Дагмар Годовски. За вечер до этого она рассказывала о нем. Знает его уже десять лет – аферист. Вечер закрутился, запели. Запел тоненький ребенок, русский, вдруг вступила Наташа, русские, французские, венские песни исполняли без слов, переводили, переиначивали, молодежь, ветер сближения, рука в руке, соприкосновение плеч, оба, вспоминая, через долгие годы, оба, забывая, играя, тоненький ребенок, ива и дамасский клинок одновременно, отдаваясь, сдерживаясь, склоняясь, стесняясь – как давно нет уже этого. Взять это, отбросить годы, смеяться, мечтать, не верить в это, с болью склоненное большое, темное лицо матери-времени.
15.01.<1941. Нью-Йорк>
Долго спал. Звонок Наташи. Расстроилась, что не может прийти сегодня. Она больше не хочет видеть сад бара Греты. Я послал ей камелии, мать-и-мачеху, две нераспустившиеся розы. Я был как раз там, сад стоит на месте, и послал ей цветы как доказательство. Потом пошел со старой Сальверте на идиотскую вечеринку с коктейлем, Миссис Дрей, отель «Гайд-парк», очень хорошо, как-нибудь опишу. Много жалких баб. Ушел оттуда. Нашел телеграмму от Наташи: «Мой самый дорогой и благословенный волшебник. Я знаю, что ты обладаешь властью над словами, но очевидно, что и природа подчиняется тебе. Как это странно, но я верю и вижу, что наш прекрасный сад расцветает. Я буду жить со своими такими редкими, но важными воспоминаниями. Спасибо за то, что ты жив».
Я записал это, чтобы не потерять. Тонкая фигура, лицо с горящими глазами, свет, который не угасает, летучее сияние из неведомых пропастей и глубин, касающееся земли лишь изредка, как луч прожектора, встречающий ночью среди облаков одинокий аэроплан.
Ты так беззащитна – и это не позволяет мне взять тебя.
Гете: нет большой чести в том, чтобы меня обмануть, ибо обмануть меня легко (примерно так).
16.01.<1941. Нью-Йорк>
Вчера вечером еще один «Том Коллинз» в Монте-Карло. Наверное, надеялся встретить Наташу. Видел Хильду Вест. Потом в «Гретас». Инвальд раздобыл «Пеперл плауш нет». Болтовня. В два ночи домой. Статья в английском журнале: «Иллюстриус» против сорока штурмовиков. Прибыл своим ходом после семи с половиной часов боя в порт.
Сегодня утром небольшой снег. Рассеянный свет. Воспоминание о прошлом годе, когда снег лежал в Беверли-Хиллз.
Чудесные слова Беттины фон Арним: «Я спрашиваю себя, даст ли мне это решение умиротворение, позволит ли отважно преодолеть беды, поскольку мне казалось недостойным говорить о своих бедах, которые я уже однажды смогла преодолеть».
Один из сонетов Гете
Был жаден после тысяч поцелуев И лишь с одним был вынужден расстаться…
становится потом, к сожалению, слабее из-за мысли (вместо чувства), которая далее следует.
Во второй половине дня Наташа. Дал ей
