Ирина Стрелкова - Прислушайтесь к городу…
— А со мной что? А я как же?
Глаза у начальника смеются.
— Вам, товарищ Паршенков, придется смириться с другой должностью.
— С какой же? — теряясь в догадках, хмурится Паршенков.
— С должностью участкового инспектора. Поздравляю!
И сразу лавиной дела: Паршенков туда, Паршенков сюда. Там — кража, здесь — драка. Расследуй, наказывай, спасай. Спасай? Да милицейское ли это дело? Милицейское — наказывать. Нет, не только. И спасать тоже. Вот только как? Педагогу легче. Он во всеоружии знаний. А милиционер? Ну, скажите, какой из него, Паршенкова, Песталоцци? Самый настоящий, если, конечно, его жизненная и философская позиция не ограничивается старорежимным «держать и не пущать». Педагог ли он, Паршенков? Армия убедила — педагог. А милиция? Милиция еще не сказала своего слова. Случая не было. Но случай вскоре представился.
Зачастила к нему некая Ермолаева, местная жительница. И что ни визит, то новая жалоба на сына: озорует, нигде не работает. Зачастил и он к Ермолаевым. И вроде бы небезуспешно. Вроде бы пронимать стали его задушевные беседы сына Виктора: день держится, неделю, месяц, а там опять в загул. И все псу под хвост — покой, работа, здоровье. Задумался Паршенков. Что с парнем делать? Свести в пивнушку, показать, куда парень катится? Он и сам небось нагляделся на тех, кто потерял человеческий облик. И все же катится. Ужасается небось того, что ждет его, а удержаться не может. А почему? Потому, что веру в себя потерял. Вот бы веру ему эту вернуть.
И Паршенков решился. Нанес Виктору очередной визит и, застав парня трезвым, пригласил в… гости.
Виктор хмыкнул: в гости! В отделение, должно, волочет. Ну и пусть. С чем возьмет, с тем и отпустит. Его, Виктора, уже не перекуешь.
Пришли на стройку. Стали в сторонке. Виктор помозолил глазами леса и отвел взгляд.
— Чего пришли? Если на работу устраивать, так я от этой воздержусь. Имею право выбора. По Конституции.
— А тебя сюда и не возьмут, — сказал Паршенков. — По пути зашли. Одного человека повидать надо.
Тут дети набежали. И в три голоса:
— Па-па!..
Из дверного проема здания, еще не успевшего нахлобучить шапку-крышу, человек вышел: высок, тонколиц, синеглаз. Заулыбался детям и как-то еще красивей стал. Повесил всех троих на шею и закружил каруселью. Опустил и спросил:
— Вы чего?
— Мамка сказала, пораньше приходи, у нее день рождения.
— Помню, помню, — и высокий, наклонившись, показал что-то детям.
— Часы!
— Тс! Мамке ни слова. Сюрприз.
И дети убежали.
Синеглазый оглянулся и заметил Паршенкова. Улыбнулся:
— За мной по старой памяти?
— По новой, по доброй, — улыбнулся в ответ Паршенков, — к детдомовцам хочу пригласить. О своей профессии рассказать.
— Сегодня не могу, а днями — пожалуйста.
Сверху закричали:
— Раство-ор! — И он убежал.
— Знаешь, кто это? — спросил Паршенков у Виктора, когда они покинули стройку. — Ответа не жду. Все равно не угадаешь. Сам скажу. Но по секрету. Горчайший в прошлом пьяница. А вот взял себя в руки и человеком стал. Человек, Виктор, все может. Только об этом не все знают. А из тех, кто знает, не все в это верят. Да, вот так-то. А у меня в памяти все еще слезы его матери держатся. Как она убивалась, бывало, бедная.
И хотя о слезах Витиной матери Паршенков не сказал ни слова, Витя его хорошо понял.
А вот и венец дела. По поселку идет молодая пара. Вдруг он покидает ее и перебегает на другую сторону улицы.
— Здравствуйте, товарищ инспектор. Как поживаете?
— Как все. Всем хорошо, мне еще лучше. Кому-нибудь из всех нехорошо, мне того хуже. Как жена? Как ребенок?
— Все хорошо, товарищ инспектор. До свидания.
— До свидания.
И он возвращается к ней.
— Что ты ему все надоедаешь? — спрашивает она. — Постеснялся бы…
— Для его же спокойствия, — отвечает он. — Не покажусь неделю-другую, переживать будет.
«Он» — это Виктор Ермолаев.
«Она» — его жена.
«Товарищ инспектор» — Паршенков.
И еще об одном его милицейско-педагогическом эксперименте. В доме отдыха имени 15-летия ВЛКСМ, подопечном Паршенкову, были похищены лыжи. Зима на носу, а лыж нет, исчезли. Хранились до поры в кладовушке под замком и пломбой, и нате вам: замок и пломба целехоньки, а лыж нет. Карлсон унес, что ли? Вору, даже тощему, в кладовушку не попасть. Оконце, что леток в улье, крошечное. Но именно этот «леток» и смутил Паршенкова, когда тот прибыл на место происшествия. Проникнуть в него мог только малыш. Но вот по своей или чужой воле? С этим надо было разобраться. Осмотрел кладовушку изнутри, обошел с улицы и узрел множество крошечных следочков. Дети! Но нет ли следа покрупней? Если есть, беда. Значит, детей взрослый водит, взрослый вор-растлитель. А это страшней всего. Тут уж разбейся Паршенков, а вора излови, пока он «смену» не воспитал. Рыскал, рыскал, но на крупный след так и не напал. От сердца отлегло — дети! Однако хоть и дети, но все равно похитители. И, как похитители, они должны быть задержаны и наказаны, а похищенное — возвращено дому отдыха.
Следы, помаячив на заиндевевшей лужайке, вышли на улицу и оставили Паршенкова с носом: растворились среди многих других следов. Но Паршенков не впал в уныние. Походил взад-вперед по улице близ дома отдыха и поймал «ниточку». «Бабушка в окошке», проводившая свой бесконечный досуг в наблюдении за жизнью улицы и опрошенная Паршенковым, сказала:
— Крутились тут малолетки. Все как есть одинаковые.
«Одинаковые»! Это же детдомовцы, сразу догадался Паршенков, о д и н а к о в о о д е т ы е.
Детдом встретил его праздничной суматохой: готовился по первопутку, как только ляжет снег, к лыжной вылазке.
Добряк Карасев, директор, вечно озабоченный хлопотун, встретил Паршенкова настороженно:
— На огонек, Иван Николаевич, или мои набедокурили?
Паршенков от прямого ответа уклонился:
— Поговорить надо, Николай Васильевич, сбор общий!
И вот он стоит на виду у всех, улыбается, но мундир настораживает, и в зале, где собрались ребята, царит тревожная тишина.
— Как бы вы поступили с теми, кто хотел бы испортить вам праздник? — спрашивает Паршенков.
Дотошные из зала требуют уточнения:
— Какой праздник?
— Ну, скажем, лыжную вылазку?
— По шее… Мы бы их…
Паршенков поднимает руку:
— Обещаю, что тем, кого я сейчас приглашу на сцену, это не грозит. А теперь прошу подняться ко мне ребят, похитивших лыжи в доме отдыха. Жду!
Проходит минута, другая, третья. В зале ни шороха, ни шепота. Вдруг кресло скрипнуло, другое, третье, и трое воспитанников, поднявшись на сцену, предстают перед глазами своих ошарашенных товарищей. Повинные головы опущены на грудь. В зале свист, улюлюканье, крики: «Позор!..», «Из дома — вон!..», «В колонию!».
И тут происходит странное. Человек в милицейской форме, призванный карать, вдруг вступается за тех, кто совершил преступление.
— Нет, нет и нет! — восстает он против всех. — Ни из дома вон, ни в колонию. Они ведь по недомыслию… Верно, ребята, по недомыслию? — обращается он к похитителям.
— По недомыслию, — нестройно отвечают они.
— И больше никогда не будут.
— Не будут, — отвечает трио.
— И лыжи вернут.
— Вернут, — вторит троица.
— А вы, — обращается Паршенков к залу, — вернете им свое доверие и поручитесь за них перед милицией.
В зале долго, долго длится тишина. И, как всплески волн, отдельные голоса:
— Ладно!.. Вернем!.. Поручимся! — и все хором: — По-ру-чим-ся.
А служба между тем шла и шла, не оставляя порой Паршенкову времени для педагогических экспериментов. Очередная зима вместе с эпидемией гриппа прошлась по поселку напастью дачных краж. Одна из них привела на Трудовую улицу, в дом под седьмым номером. Здесь, по словам хозяина-москвича, был похищен дорогой магнитофон.
Осмотр дачи удивил: на крылечке и возле него лежали свежеиспеченные следочки сапог, лыжных ботинок и подшитых валенок. «Будто нарочно положены, — подумал Паршенков, — словно пройтись за собой приглашают. Ну что ж, пройдемся».
И он вместе с шофером «газика», на котором приехал, Дмитрием Булавиным, воспользовался «приглашением». Следы вывели на просеку и разошлись в разные стороны, одни вправо взяли, другие влево, а валенки через лес в поле поперли.
«За тремя зайцами погонишься», — подумал Паршенков и… И ни за кем не погнался. А зачем ему было гнаться? Следы, он это сразу понял, вели якобы в поле и в лес. Ну а что там, если подумать, в поле или в лесу жуликам с магнитофоном делать? Зайцев развлекать? Чепуха. Следы никуда не вели. То есть вели, хоть и незримо, в обратную сторону, к жилью, к людям. Ну и глупцы. Задумали его, сыщика Паршенкова, обдурить. Давай, мол, преследуй нас, Паршенков, в поле или в лесу, а мы тем временем на станцию подадимся.
