Ирина Стрелкова - Прислушайтесь к городу…

Останавливаясь на станциях, Александр Васильевич говорил с постовыми, встретился с замполитом отделения Михаилом Федоровичем Луциком — опытным воспитателем, глубоко знающим службу, интересным пропагандистом. Разговор с ним затянулся, он был взаимно полезным. Завтра Луцик дежурит в общежитии, и сейчас они договорились с ним о неотложных делах.

Было уже поздно. Дома ждут. Жена, наверное, еще не спит, готовится к работе, она пошла по следам мужа, недавно заочно закончила Академию МВД. Не мог, конечно, Мельниченко миновать станцию «Проспект Мира», ведь здесь сегодня несет службу Сергей Никулин.

Как всегда, постовой издали узнал майора, пошел ему навстречу. Дежурство у Никулина шло нормально, рана уже не беспокоила. Провожая, постовой задержался недалеко от эскалатора:

— Товарищ майор, у меня есть вопрос…

— Слушаю.

— Думаю о вступлении в партию. Как вы считаете? Не рано еще?

Мельниченко положил руку на плечо Сергея, глянул в его взволнованные глаза. В них чувствовалась сыновняя верность и надежда.

— Думаю, пора… Первое испытание, вы уже выдержали…

Василий Голышкин

ОДНАЖДЫ И НАВСЕГДА

В озере тонул мальчик. Другой мальчик, ехавший по берегу озера на велосипеде, не сразу это понял. Да ему и в голову не могло прийти, что кто-то из его деревенских сверстников, заядлых ныряльщиков и пловцов, может так вот, запросто утонуть в озере. Просто забавляется: то нырнет, то вынырнет, а для вящей убедительности, чтобы напугать его, велосипедиста, пускает в воде-пузыри. Полезешь спасать, а он тебе кукиш под нос: «Обманули дурака на четыре кулака, всем по ириске, дураку очистки». Он крутанул педаль, чтобы катить дальше, но истошный, взахлеб крик заставил его тут же придать педали обратный ход. Велосипед, лишенный движения, взбрыкнул, как конь, и выбросил седока на пожухлую августовскую траву. Седок вскочил и в чем был «ласточкой» с берега сиганул в воду. Подплыл к тонущему, схватил за волосы и выволок на берег. Как он дрожал, спасенный. Как рыскал глазами вокруг, все еще не веря, что жив, жив, жив… Осознав наконец это, он, даже не взглянув на спасителя, вскарабкался на крутой бережок и, качаясь, как тополек на ветру, поплелся в деревню. «С днем рождения», мысленно вдогонку послал ему спаситель, ничуть не обидевшись, что его забыли поблагодарить. Пережить такое… Простительная забывчивость.

Поднял велосипед и уже занес ногу, как вдруг увидел рыжую шляпу, пирожком торчащую в прибрежных кустах. Кто такой? Чья шляпа? Он пригнулся и разглядел мышиное личико молодого человека с усиками. И усики были какие-то мышиные, не усики — ниточки. Удивило личико восковой белизны: чистенькое, безучастное ко всему происходящему, оживлявшееся лишь в тот миг, когда поплавок, который он гипнотизировал мышиными глазками, начинал подавать признаки жизни. Человек был нездешний. Но, здешний, не здешний, не мог же он не видеть или, по крайности, не слышать тонущего. Может, глухой? Спаситель свистнул. Шляпа обернулась. Не глухой. Спаситель вскочил на велосипед и погнал домой, размышляя над тем, что делит людей на храбрецов и трусов? В том, что шляпа трус, он не сомневался. Не спасти тонущего… Но вот почему он такой? Откуда вообще берутся трусы? И что делает одних трусами, а других храбрецами?

С этим вопросом к отцу и обратился, когда тот под вечер пришел домой.

Отец, не старый еще, но усталый до того, что казался старым, был для него мерой всех вещей — ума, честности, трудолюбия, отваги и всех прочих доблестей, какими наделили людей книжки. А книжки мальчик любил без памяти и верил им, как тому же отцу, который, по словам матери, за всю жизнь не сказал слова неправды. Как-то та же мать прочитала ему про репку. Выслушав чтение, мальчик впервые внес в книжку свой корректив:

— Это не про деда книжка. Это про моего папу.

— Как так? — удивилась мать.

— Про папу, — стоял на своем мальчик, — только он не репу вытаскивает, а колхоз.

Мать рассмеялась и согласилась с сыном. Время шло послевоенное, трудное, и отцу, председателю артели, из последних сил приходилось вытаскивать колхоз.

На вопрос сына, что делает одних трусами, а других храбрецами, отец ответил так:

— Сознательность. Она всему эталон. Сознает человек свой долг, он собой пожертвует, а другого спасет. Не сознает — в кусты спрячется, как твоя Шляпа. Ты-то не из таковских? — отец улыбнулся.

Мальчик все равно вспыхнул. А ведь мог и не вспыхивать. Мог просто рассказать отцу о том, как спас утопающего. Но не счел это возможным. Хвастовство в семье не поощрялось. Но и утаить шила в мешке никому еще не удалось.

Утром Родионовка узнала: председательский Ванька утопающего спас. Выдал сам утопающий. Сыну Ивану спасибо за спасенного. Отцу — Николаю Захаровичу Паршенкову — спасибо за сына.

Как-то под вечер в зимнюю пору заржала под окном лошадь.

— Отец! — в семь голосов возвестила семья.

Мать глянула на ходики:

— Рано отцу быть. Должно, из Тамбова кто.

Дверь распахнулась, и в хату нетвердой походкой, скрывая лицо руками, вошел отец. В глазах у детей тревога. Мать изменилась в лице: напоили! Отец сел за стол, отвел руки, и семья ахнула. Все лицо в кровоподтеках.

— Разбился? — взвыла мать.

— Потом, — отмахнулся отец, — промой и перевяжи.

…На него напали внезапно, с двух сторон, из-за сугробов, когда он не спеша погонял конягу. Напали молча и били молча, пряча лица в воротниках овчинных полушубков. Но он, и не видя лиц, знал, кто это: дезертиры и дармоеды, которых он ненавидел наравне с фашистами, битыми им на войне. Он отбивался, как мог. Но не сам себя спас. Его выручил верный коняга. Вдруг понес, напуганный шумом свалки, и разбросал нападавших по снежному полю.

Два сына, два богатыря, и богатыренок младший, выслушав отца, молча встали и шагнули к двери.

— Куда это? — спросил отец. Братья, насупившись, молчали. — Понимаю, — кивнул отец, — за меня мстить. Отбой, мстители! С ними милиция разберется. Тут дело политическое, государственное. Зло живуче. Подобру-поздорову оно не уйдет из жизни. И без милиции нам с вами с ним не сладить.

Так впервые, по-серьезному вошла в жизнь Вани Паршенкова, богатыренка, милиция, которой, если не лукавить, сам Ваня безотчетно боялся. Потом, став милиционером и прослужив в органах правопорядка немалое число лет, он не раз с улыбкой вспомнит об этой своей боязни. Бояться милиции… Да если и есть на свете сила, которой меньше всего следует бояться, то это именно милиция.

Детство ранимо. И всякая боль, пережитая в детстве, зарубка на всю жизнь. Первой такой страшной зарубкой была смерть матери. Умерла главная труженица семьи, и на долю младшего пала большая доля домашних забот. Старшие — братья и сестры — один за другим выходили в люди и покидали родной очаг.

Дом — колхоз — школа. Это на годы стало треугольником его жизни, в котором он и крутился как белка в колесе, всюду успевая и ведя за собой других. Он никогда не добивался лидерства. И не кулаки, а добродушие было его избирателем в вожаки деревенской детворы. Куда он, туда и они. Но в колхозный сад — никогда. Курить? Он как-то попробовал да и попался на глаза крутому на расправу отцу…

— Курнем, — не раз потом предлагали ребята.

Он мрачно отшучивался:

— Не… Ремнем пахнет.

И больше никогда не курил, запомнив отцово:

— Еще курнешь, снова получишь.

Потом, учась в школе милиции, он услышит с кафедры:

— Неотвратимость наказания — важней самого наказания.

Первым сформулировал это отец.

У детства ноги долги. Не успеешь сказать школе «здравствуй», как вскоре говоришь «прощай».

Десятый класс. Выпускной. И большая, большая жизнь впереди, которая, как золотая рыбка, может удовлетворить любое твое желание, скажи только, кем ты хочешь стать, и желание твое непременно исполнится. Кем же хочет быть он, Ваня Паршенков? А хочет он быть военным. Почему? А потому, что во все годы учения не по принуждению, а по характеру с готовностью подчинялся установленному порядку. «Ваня — дисциплина, — шутили одноклассники. И всерьез добавляли: — Таких армия любит».

С тех пор и засело в голове: «Армия…»

С отцом поделился:

— Отслужу срочную, в армии останусь.

— Там видно будет, — остудил сына отец, — подумай лучше, кем в армию пойдешь?

— Самим собой, — сказал Ваня. — Кем же еще?

— Так, ясно, — игнорируя вопрос, сказал отец, — нахлебником значит?

— Я? — Ваня изумлен.

— А кем же еще? — кидал вопросы отец. — Что ты принесешь в армию? Какую такую специальность? Не шофер, не радист, не парашютист. На вот меня, армия, бери и учи. Армия, ясно, научит. А ты ей до призыва помоги.

— Всему не научишься, — приуныл Ваня.