Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Муку штабелюем на высокие очень прочные подмостки. Часть бригады на штабелевке, часть разгружает баржу, и мешки с мукой нам подвозит грузовик с газгольдером, который топится деревянными чурками. Цилиндр газгольдера очень горячий. Один из бригады в разрезанном мешке с мукой, добавив туда воды, месит тесто. Лепешки наклеиваются на цилиндр газгольдера. Автомобиль, вернувшись с берега от баржи, нагруженный мешками муки, снабжает нас испекшимися лепешками. Видит ли это часовой, стоящий на верхушке штабеля мешков с мукой? Наверное нет.

Сегодня лепешки делает Ленчик. Я затаскиваю из кузова автомобиля мешок для штабелевания и слышу ругань и мальчишеский голос Ленчика. Его бьет какой-то парень, не слишком юный на вид. Подхожу и спрашиваю, за что он ударил парнишку. Тот с руганью обещает и меня избить, он замахивается. Бросаюсь к нему вплотную и правой рукой с силой стискиваю ему горло. Он хрипит, выпучив глаза. Я прижимаюсь к нему, и он не может размахнуться руками. Я твердо заявляю ему, что он забыл закон воров: он вор и бить вора без веских причин не имеет права. Я его отпускаю, и мне становится смешно: я — «контрик» преподаю воровскую мораль!

Его фамилия Погосов, и он, конечно, не бандит, не из крупных «авторитетных» воров. За него никто не заступился, так как понимают, что прав я, а Ленчик — пострадавший от дурного настроения физически более сильного. Погосов угрожает меня убить, на что я отвечаю, что жизнью не дорожу, но с удовольствием прикончу при случае его. Ребята смеются, и инцидент исчерпан. Ленчик с собачьей преданностью привязался ко мне. Несчастный парнишка! Познакомился я в лагере (живем в одном бараке) с Иваном Никишихиным. Статья бандитская — 59-3. Он в прошлом шофер. О его деле я слышал еще, когда был студентом на последнем курсе института. Тогда общественность требовала ему расстрела. Суть дела: легковая машина, которой управлял Никишихин врезалась на большой скорости во взвод красноармейцев, шагавших по шоссе. Никишихин мне откровенно сказал, что он и его друг с девушкой перед этой роковой поездкой «погуляли», то есть друзья выпили и поехали покататься. Никишихин был шофером на служебной легковой машине. Друг, не имеющий прав на вождение, попросил «порулить». Иван передал ему руль, и все произошло, когда за рулем был друг, а не Иван. Кто-то из красноармейцев погиб, несколько было изувечено. Иван все взял на себя, так как прекрасно понимал, что не имел права передавать руль автомобиля. Расстрел ему заменили десятью годами. Он был старше меня, держался спокойно, я бы сказал солидно. То ли пережитое наложило отпечаток на психику, то ли статья страшная обязывала держаться замкнуто и с достоинством.

Ко мне он относился благожелательно. Наверное, это отношение было вызвано спокойным, выдержанным моим поведением, сочувствием ему, а может и моей террористической статьей.

Глава 36

«Несчастье побеждается только сопротивлением».

Никишихин работает мотористом на катере, иногда приносит хлеб. У него на вахте буханку хлеба не отбирают, так как это не продукт из склада. Однажды ко мне в бараке подошел, точнее неслышно приблизился вор по фамилии Котик, кличка «Кот». Круглая голова, небольшие прижатые к голове уши, слегка вздернутый нос, острый внимательный взгляд. Быстрые поистине кошачьи движения, бесшумные шаги, вся его фигура создавала впечатление чего-то кошачьего, хищного и одновременно ладного, я бы сказал изящного.

«Здорово, землячок», — обратился ко мне приветливо Кот. «Почему землячок?» — спросил я. «Так ты же из Горького». Я не скрыл своего удивления. А Кот продолжал: «Тамару Малюгину помнишь?» Да, я помнил эту девочку, с которой учился в седьмом классе. «А я ее брат Витька», — заключил это «земляцкое» знакомство Кот. Я вспомнил, что у Тамары был брат, который отбился от рук семьи, путался с воришками, избрал такой жизненный путь, какой вел только к тюрьме. «Никогда не говори никому о моей настоящей фамилии», — добавил Кот. Я, конечно, обещал.

Однажды блатные, из числа авторитетных воров, среди них Котик, играли, сидя на нарах, в карты. Неподалеку я, лежа на своей постели (нижние нары), читал книгу. Кто-то, как это бывает часто в лагере, «дунул» на вахту о картежной игре в бараке. Идущих надзирателей заметил стоящий «на стреме». По сигналу тревоги игра прекратилась. Но с приходом охранников в бараке ожидался «шмон», то есть обыск и наказание того, у кого найдут карты. Кот держал в руках колоду. «Давай мне», — сказал я и заложил миниатюрные изящно сделанные карты в книгу, которую читал. Вошедшие в барак надзиратели приступили к обыску, а я лежал и читал книгу. Меня тоже подняли, обыскали мою постель на нарах и меня. Я стоял, держа поднятые вверх руки, в правой руке книгу, которую читал. Обыск кончился для охраны безуспешно. Надзиратели ушли, а я вернул Коту карты. И воры сказали обо мне: «Человек!»

Как-то проснувшись утром, чтобы идти в столовую завтракать, а потом в составе бригады опять на разгрузку барж и штабелевания мешков с мукой и крупой, я обнаружил, что мой самодельный бумажник пропал. В нем была фотография Ани, а также карточка на питание в столовой. Такие карточки выдавались всем работающим заключенным. Каждая карточка давалась на три дня. Таким образом я лишался возможности питаться девять раз. Заявлять о пропаже не имело смысла, так как утрата не компенсировалась. Ведь заявивший об утрате мог просто проиграть эту карточку в карты. Я сказал о пропаже дневальному барака вору Пименову по кличке «Монгол». «Поищу», — сказал он и добавил: «Какой-то торбохват кусошник поселился у нас». А я ушел на работу без завтрака и в перспективе без обеда и ужина. И так три дня до получения новой карточки. На обед я вернулся с бригадой в лагерь, не имея возможности обедать. Зашел в барак, увидел Ивана Никишихина и сказал, что меня ночью «пополоскали за пищевую карточку». Иван организовал чай с сахаром и изрядным куском хлеба. Монгол подозвал меня и показал мне на верхних нарах под скудной подстилкой (это была постель) мой бумажник. «Вот этот дешевло спер у тебя карточку», — сказал Монгол. «А где он?» — спросил я. Выяснилось, что этот воришка работает в ночную смену, немного в утренние часы спит, а потом днем где-то рыскает по лагерю. Монгол сказал мне: «Завтра утром я скажу, что надо делать». Перспектива на три дня лишиться нормального питания мне не улыбалась, но ничего иного мне не оставалось. Надо было надеяться на случайную добычу на продуктовом складе, где работала наша бригада. Утром Монгол позвал меня и показал на спящего на верхних нарах воришку, потом дал мне полено и сказал: «Бей его, а когда проснется, спроси, куда девал он твою пищевую карточку». Я понимал, что такое для нервов и психики внезапное пробуждение от удара поленом. Но что мне оставалось делать? Без питания я обречен был работать три дня до получения очередной трехдневной карточки. И я ударил, вложив в удар всю силу моей злобы на таких мерзавцев, мелочников, которые маскируясь под крупных воров грабили нас, «мужиков» и «контриков» на этапах и пересылках. Я знаю, как такое пробуждение действует на человека. А я задал ему один вопрос: «Где украденная им карточка?» Рядом со мной стоял «вор в законе» — Монгол. Воришка замотал головой и ответил сдавленным голосом: «Нет ее у меня». «Ладно», — сказал я и забрал у него мой самодельный бумажник, доказывающий, что он обокрал меня.

«Завтра повтори ему эту побудку», — сказал Монгол. На другое утро я повторил эту процедуру пробуждения жулика с помощью полена. Конечно, карточку я не получил. Да и день уже был третий моего если не голодания, то поста. Потом Монгол отлупил этого торбохвата и выгнал из барака, заявив, что в его бараке живут честные воры, то есть порядочные люди. Если когда-нибудь эти строки кто-либо прочтет и возмутится зверскими нравами, могу ответить, что личность, ввергнутая насильно в среду, где господствуют волчьи нравы, или погибает или приучается вести себя по-волчьи. Три дня прошло, я работал все время в грузчицкой бригаде на складах. Ленчик ухитрялся проносить через вахту наволоку с мукой, подвязанную к спине ниже пояса. За это место при обыске надзиратели и охрана не щупали. Другим тоже удавалось проносить муку или тесто, которым облепляли тело. Карманы были пусты, в руках ничего не было, а под рубашкой на теле тонкий слой теста. Один изобретательный работяга носил старую зимнюю шапку. При обыске он демонстративно расстегивался, бросал шапку на землю, его обыскивали и… ничего не находили. А придя в барак, он разжигал печку и пек лепешки. Оказывается изрядную порцию теста (на несколько лепешек) он проносил под подкладкой своей зимней шапки. Когда бригады проходили на обед их тщательно обыскивали. Конечно, тех, кто работал на продуктовых складах. Я об этом уже говорил. Но надзиратели следили — из труб какого барака появился дым. Значит там что-то готовят из украденных и остроумно пронесенных через вахту продуктов. Начиналась охота на ловких «кулинаров». Мне три дня вынужденного поста, конечно, не вредили лепешки из муки, которую хитро проносил Ленчик. Обычно я, расстегнувшись шел к надзирателю, а еще два надзирателя досматривали других. Охрана знала, что у меня никогда ничего съестного не находили, но из-за моей фигуры появлялся Ленчик и говорил моему досмотрщику: «Я уже». Вид его был обычный после обыска, бушлат расстегнут и распахнут, как у меня, рабочие рукавицы смяты, значит в них ничего нет. Задача была одна: испечь лепешки. Мы с Ленчиком видели, как охрана громила пекущих лепешки — дым выдавал «пекарей». Ленчик и я додумались большую лепешку класть в миску, разгребать золу и перевернутую миску класть на колосники печки, потом сверху засыпали углями и горящими дровами. Охранники сдирали с железной печи налепленные лепешки. Владелец их, конечно, не находился. А мы с Ленчиком после ухода охранников доставали свою миску и ели лепешку, разделив ее поровну. Эти лепешки помогли мне три дня продержаться без питания в столовой лагеря.