Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

На другой сопке стали бурить новую штольню. Я уже работал на подноске крепежного материала. Это были довольно толстые высотой с человеческий рост или немного выше бревнышки — сырая, только что спиленная лиственница. И вот такую тяжесть надо было тащить метров 300 вверх к штольне. Я, изнуренный авитаминозом и скудной лагерной пищей, с трудом носил на плече эти крепежные бревна. Более того, тяжесть ноши и общее ослабление организма влекли одно неприятное проявление всего этого, медленно убивающего здоровье и жизнь человека, — я каждые 10-15 метров пути вверх по тропе этой сопки останавливался, чтобы помочиться. Конвоиру такие остановки не нравились, и он «стимулировал» движение к штольне подносчиков этих бревнышек ударами приклада винтовки в спину, угрозами применить штык (даже штыком пропорол мне бушлат) и отборной руганью. В отношении меня и некоторых других он выкрикивал вперемешку с чисто лагерной руганью такие слова, как «фашисты», «контрики», «враги народа». В общем все то, чем напичкана его тупая голова. И я не выдержал: не употребляя лагерную лексику, я высказал все, что о нем и о ему подобных думал, о их «героизме» в расправе над безоружными цинготными заключенными. И это тогда, когда родина отбивается от настоящих фашистов. Самое бранное слово в моих словах, обращенных к этому конвоиру, было «сволочь», «отброс человечества». Он шел за мной и лаял на меня по-лагерному, а я смеялся обзывал его «героем», «гадом» и «сволочью». Дойдя до входа в штольню, я сбросил с плеча свою ношу, а этот пес остановился метрах в 30 от меня и в ярости навскидку выстрелил в меня из своей винтовки. И… промахнулся. Должно быть, руки тряслись. Второй выстрел был уже в небо: бригадир подбил ему винтовку вверх.

Глава 30

«Мольбы и стоны здесь не выживают —Хватает и уносит их поземка и метель,Слова и слезы на лету смерзают, —Лишь брань и пули настигают цель.»

Пришлось мне работать помощником взрывника. Вгрызаясь в сопку, мы взрывали вручную (с факелом) пробуренные бурильщиками шпуры, предварительно начинив их аммоналом и завершив начинку детонатором с бикфордовым шнуром. Штольня уже протянулась метров на 60. Были проложены рельсы, и по ним откатчики в вагонетках вывозили то, что оставалось после отпалки, т.е. после взрывов. Взрывником был бандит Измаилов, его помощником «враг народа», террорист Толмачев. И это не было случайностью: на опасных работах чаще всего работали заключенные, наделенные щедрой рукой советского правосудия наиболее опасными статьями Уголовного кодекса.

Так однажды, забив в шпуры патроны с аммоналом и детонатор с выведенным наружу шнуром и все это плотно с помощью длинной палки (подобием шомпола) заполнив глиняными в виде колбасок пыжами, мы стали факелом поджигать выведенные наружу шпуры от детонаторов. Вслух считаем, должен быть 21 шпур, 20 подожжены… а где же 21-й? Контрольный шнур в руке взрывника, на котором насечки, скоро догорит. А где же 21-й шпур? Ведь если он не будет взорван, то при очередном бурении от взрыва может погибнуть бурильщик. Бур наткнется на детонатор «отказа» и взрыв неминуем. Наконец при свете факела и керосинового фонаря мы отыскали 21-й, он подожжен. «Беги!» — кричит взрывник, и, припустившись бежать добавляет: «Сейчас рванет!» Бегу вслед на ним, свернуть некуда, штольня — прямой коридор. Впереди — светлое пятно выхода, на его фоне фигура-силуэт Измаилова. Сзади, за моей спиной — смерть. Рвануло… над моей головой просвистел кусок взорванной породы, на счастье мое, лежит на боку вагонетка, ныряю в ее кузов, поджимаю ноги, свертываюсь в клубок, а взрывы следуют один за другим. По привычке считаю — 19, 20 и 21. Все! Отпалка закончилась без отказа. Удушливый дым взорванного аммонала захватывает штольню, ползет к выходу. Кашляя, бреду к выходу и слышу, как снаружи кричит взрывник: «Толмачева убило!» Я появляюсь, и все удивлены. Жив и даже не ранен, чьи-то недоверчивые руки ощупывают меня «Жив, Жив», — говорю я. «Струсил?» — спрашивает взрывник. Отвечают, что было страшно, когда по кузову вагонетки где я съежившись лежал, барабанили куски породы, летевшие со страшной силой. Люди смеются.

Наступила зима, выпал снег, он покрыл сопки и долину. Новая шахта уже работает. Проложен по клону сопки бремсберг. Ветер упорно заметает снегом рельсовую колею бремсберга. Нас заставляют чистить от снега рельсы. Но… лопату бросишь, три лопаты наметет моментально. Парни ругаются и говорят: «Мартышкин труд». Холодно, ветер забирается под бушлат, продувает ватные стеганые, не первого срока носки, штаны. Конвоир ругает нас и требует, чтобы мы, несмотря на метель, чистили бремсберг. Ему тепло: он в добротном полушубке, в валенках и на руках меховые рукавицы.

В нашей бригаде работает Вальман (я о нем упоминал в 24-й главе). Он бросает лопату и решительно направляется в теплушку. Конвоир требует, чтобы он вернулся и продолжал работать. Вальман возражает, говорит, что замерз и что в такую пурговую погоду чистить бремсберг бессмысленно. Конечный результат препирательства: стрелок-конвоир стреляет, и Вальман убит.

Нас снимают с этой нелепой в пургу работы. Снегу выпало немного, еще только начало ноября. Сильно устаю на работе. Рабочий день — 12 часов. Питание — скверное — лагерная баланда. Это «щи» из зеленых листьев капусты и пополам разрубленных некрупных селедок. На второе какая-нибудь каша. Ячневая сечка, перловка, горох или чечевица. Порции скудные и в столовой копошатся те, что вылизывают миски после блатных, которые ухитряются питаться лучше, так как повара на лагерной кухне тоже воры.

Несмотря на дневное утомление, часто ночью просыпаюсь от криков. Это кричат замерзающие в изоляторе «штрафники». Сажают в этот рубленый из толстых бревен лиственницы изолятор без печки с грунтовым полом тех, кого по своему усмотрению надзиратели и охрана считают нарушителями лагерного распорядка. Сажают в белье, и это когда температура воздуха —3 — 30 градусов С! Ночью раздаются крики: «Дежурный! Дежурненький! Выпусти, замерзаю!» Крики настолько пронзительны, что в конце-концов «дежурненький» идет к изолятору (изолятор на возвышении, на специально разровненной площадке), гремит запор. Голос: «Замерз, вот я тебя погрею». Сухой щелчок револьверного выстрела. И… несут еще недостреленного в медпукт, В руку ему всунут камень. Он надрывно дышит, с каждым выдохом из его рта хлещет кровь. Охранник говорит: «Напал на меня, я защищался». На вахте и на вышке могут быть спокойны — все по закону, и главное — ночных криков больше нет.

Да, хочу добавить, что приятель убитого Вальмана, электрик Дремов (глава 23) в эту же зиму замерз, спускаясь из шахты в лагерь, он решил в сарайчике для аммонала переждать пургу и заснул вечным сном. Так два приятеля, предсказывающие этапному пополнению смерть в первую же зиму, сами ушли в эту зиму в небытие.

7 ноября 1941 года нашу бригаду после работы днем (12 часов на открытом воздухе) ночью выгнали чистить от снега автотрассу. Дорога была сильно передута снегом, и машины не могли отвозить руду на обогатительную фабрику.

На эту ночную работу нас окриками, бранью и ударами прикладов подгоняли охранники. На трассе при свете фар застрявших автомашин я увидел груду лопат, которые разбирали заключенные, чтобы приступить к работе. Передо мной один старик-заключенный, видно хозяйственный и аккуратный в прошлом человек, стал выбирать лопату получше и пошире. Конвоиру показалось, что он долго копается, и конвоир с маху ударил старика прикладом к грудь. Старик, охнув, покатился с косогора вниз в долину. Я не сказал, что автотрасса вилась около сопки, с одной стороны сопка, в с другой — обрывистый склон в долину.

Я не выдержал и, глядя на конвоира, сказал: «Вот и поздравил нас с Великой Октябрьской революцией, с праздником!» Конвоир озлобленно направил на меня штыком вперед свою винтовку. В этот момент фары автомобиля осветили меня. И я, рванув бушлат, выставил навстречу штыку охранника свою грудь в военной гимнастерке. И, глядя на этого взбесившегося пса, сказал: «Что ж, я думал, что эту гимнастерку проткнет японский штык, а оказывается — русский». Увидев мою гимнастерку и летный шлем, который я продолжал носить и который не раз уже меня выручал, охранник отдернул винтовку и произнес: «Вспомнил…»

Глава 31

«Не веди, начальник, сам дойду.»

«Лучше кашки не доложь, но от печки не тревожь.»

Мне пришлось постигнуть значение трех «Д»: дистрофия, диспепсия, деменция. Три роковые «Д». Если к этому еще добавить побои, наносимые заключенные дегенератами-охранниками, и умерщвление прямое или косвенное в штрафном изоляторе, то, пожалуй, полностью вырисовывается картина жизни и смерти человека в сталинских лагерях. Ускоряет приближение смерти и труд, весьма тяжелый при 12-ти часовом рабочем дне. О питании и говорить не приходится. Зима завладела Колымой. Снег и мороз добивали людей. Все больше в лагере появлялось «доходяг», т.е. изможденных, истощенных, пораженных цингой людей.