Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
Глава 28
«Кто пострадал, тот не забудет»
ЦицеронПриближалась осень. Я снова работал в шахте. С отъездом Норд, вероятно, нарядчик, надо думать, не за так, назначил нового экспедитора. Маленький эпизод всплывает в моей памяти. За кражу у меня перчаток (еще с воли) я бью морду «Машке», пассивному педерасту, утехе блатных. Он взывает к ворам о помощи. Мой аргумент: «У кого, сволочь, крадешь? У такого же заключенного, обиженного прокурором и судьями?» Драку прекращает вор-конокрад. Он на воле воровал лошадей вместе с лихими цыганами. Он говорит воришке-педерасту: «Ты что не видишь — он (кивок в мою сторону) же война (т. е. военный), и жизнь ему совсем не дорога». Опять моя военная гимнастерка и летный шлем убеждают зрителей мордобоя в весомости, если не моих кулаков, то словесных аргументов. Мой летный шлем и военная гимнастерка, а также моя сдержанность в речах соблазнили на довольно странные беседы со мной одного из лагерников. Это был крупный и сильный молодой мужик по фамилии Кравец. Говорили, что он из банды Короля. Об этой банде говорили, что эта кулацкие сынки, попав в лагерь, они не признавали никаких законов уголовного мира, т.е. отбирали еду и вещи у всех: у «мужиков» и у блатных. Активно сопротивляющихся тихо убивали. Когда до наших стражей дошло сознание опасности в лагере такой организованной банды, банду Короля разбросали по разным лагерям. Разговоры этого бандита по фамилии Кравец, все время вращались около одного — могу ли я управлять самолетом. Уж очень моя военная гимнастерка и летный шлем убедили Кравца, что, как я догадался, в случае нашего совместного побега, добравшись до аэродрома, можно улететь. Куда? Я убедился еще раз, что масса тела не способствует увеличению массы ума. Наивность, я бы сказал, ущербность мышления Кравца меня уже в это время не удивляли. Чаще всего большинство из уголовного мира не отличались способностью мыслить, оценивать обстановку, объективно и широко понимать действительную жизнь за пределами лагеря. Забегая вперед, скажу, что Кравец все же совершил побег, уговорив одного вора (кажется, его фамилия была Скачков), уйти в тайгу. Охрана их настигла, и бандит Кравец, спасая свою жизнь, сдается, а вор Скачков, вооруженный топором отчаянно сопротивляется. Финал один: Скачкова пристрелили, а Кравца привели в лагерь. За побег он получил добавку к сроку.
Нашему руднику и поселку вольнонаемных при руднике потребовались подсобники. Так я попал в подсобную бригаду, которая на ответственность бригадира работала без конвоя в поселке и по лагерю. Бригадиром был опытный немолодой плотник. Ему было разрешено носить бороду. Я не знаю, был ли он из колхозных мастеров, умельцев на все руки, был ли он из сектантов, но главное — это был степенный, знающий свое дело человек. И еще несколько «мужиков», как говорили блатные, составляли опытное ядро этой подсобной бригады, потом были те, функция которых были — «подними и брось», «подержи и понеси». Но нарядчик лагеря подбирал в бригаду подсобников не воров, т.к. бригада работала и в поселке вольнонаемных, и надо было исключить из ее деятельности квартирные кражи. Подсобниками у «мужиков»-плотников были «контрики» и те, кто когда-то претендовал называться интеллигентом. Моим напарником по пилке дров и другим подсобным работам был человек, с грустью вспоминавший о московской консерватории. Я тактично не выспрашивал его о прошлом, и потому мне до сих пор неизвестно, был ли он преподавателем консерватории или окончившим ее музыкантов. Его фамилия была Скриль. Приятным голосом он часто, беседуя со мной, напевал песенку, где были слова: «Запах анемона…» Все другие слова я забыл. Однажды бригадир и его крепкие мужики подрядились что-то делать кому-то из вольнонаемных. Наше присутствие не было необходимо. «Отдыхайте», — сказал бригадир. Скриль и я сели на песок около ручейка. Неподалеку в яме лежали крупные коричневого цвета куски чего-то, что я вначале не мог определить. «Это мука», — сказал Скриль. «Да, — подтвердил я, рассмотрев поближе содержимое ямы, — «Но она актированная, испорченная», — заметил я. «Ее можно есть», — заявил Скриль и, набрав несколько твердых коричневых кусков в железную банку трехкилограммовой емкости, и залил эту «муку» водой из ручья. По его просьбе я помог разжечь костер. Вскоре эта мучная «затеруха» закипела. Ложки мы всегда носили с собой. Скриль, дуя на ложку этого варева, стал есть. Он предложил и мне отведать этого «кушанья». Я своей ложкой зачерпнул из котелка и попробовал нечто, напоминающее мучной клей коричневого цвета. Таким мучным клеем, помню, клеили обои. Горечь во рту заставила меня выплюнуть этот мучной клей. «Не ешьте, это испорченная мука, можете отравиться», — закричал я. Но Скриль продолжал есть это ядовитое варево. На другой день Скриля в бригаде не было, а несколько позднее я узнал, что он умер. Голоден тогда я был не меньше Скриля, но что остановило меня от употребления в пищу отравленной муки? Разум или инстинкт? Инстинкт волка, не хватающего отравленную приманку? Или разумное, ясное понимание опасности?
У меня появился новый напарник. Мы вдвоем пилим дрова «вольнягам», колем дрова и носим в сарай или в дом. За это нам дают хлеба. Напарник вдвое старше меня, ему лет 50. Молчалив. В беседе со мной о моем осуждении «по закону» проявляет прекрасное знание статей Уголовного кодекса. В лагере, когда его спрашивают некоторые любопытные, отвечает, что убил прокурора. Я догадываюсь, что он сам бывший прокурор, но тщательно это скрывает. В самом деле, если бы блатные узнали, что он прокурор, утро следующего дня он бы не увидел.
Однажды меня и моего молчаливого напарника назначили в распоряжение заведующего продуктовым складом на поселке. Надо думать, нарядчик сознательно послал на склад не воров. Целый день мы, по указанию заведующего складом, передвигали и перетаскивали ящики, мешки, бочки с разнообразными продуктами. Тут были разные консервы, копченая и соленая кета, крупы и макаронные изделия, печенье и сухофрукты. Мы, довольствующиеся лагерной баландой и мизерной порцией каши, только облизывались, глядя на это продуктовое богатство, и вдыхали манящие запахи копченостей и соленой рыбы. Когда окончился наш рабочий день, мы нерешительно попросили у заведующего складом хлеба. Велико было его изумление. «Как, вы целый день проработали среди продуктов и еще голодны?!» — вскричал он. На его удивление я с искренней дрожью в голосе ответил: «Но мы ничего не взяли, ничего не съели из этих продуктов». Он посмотрел на нас, как на дураков. А мы были честные дураки, воспитанные идеологией, вбитой в наши головы о священности социалистической собственности. Хлеба он нам дал. Мы так ему понравились, что он у нарядчика выпросил нас и на другой день — заканчивать работу в складе. Мы снова работали на складе продуктов, а «прокурор», мой напарник сказал: «Жизнь разрушила все наши представления о честности и понятия порядочности». После такого высказывания он украл три соленых кеты и спрятал в кустах кедрового стланика. Работу на складе мы закончили рано, и заведующий складом на прощанье дал нам хлеба (одну булку на двоих), одну соленую кету на двоих, сказав при этом, чтобы мы съели это, не принося в лагерь. Ожидая, когда бригадир нас окликнет, чтобы идти в лагерь, мы расположились среди кедрового стланика и съели данное нам и еще одну из украденных «прокурором» рыб. А две он спрятал в корнях куста стланика. На следующий день я работал в бригаде, а моего напарника не видел. Наведавшись к месту, где были спрятаны две кеты, я их не нашел. Я понял, что «прокурор» уже перевоспитался, он усвоил лагерную мораль: «умри ты сегодня, а я — завтра».
Глава 29
Нomo homini lupus est
Все больше чувствовалось приближение осени. Однажды выпал первый снежок, правда, на следующий день он растаял, и опять установилась ясная, но довольно свежая погода. Как-то после работы бригадир и «мужики»-подсобники, раздобыв на поселке овощи, решили сварить в бараке для бригады овощной суп. Я и еще один паренек из нашей бригады «кочегарили» у печки. Варево, именуемое супом или щами, еще не закипело, когда какой-то блатной с довольно мрачной рожей взял наше ведро с «супом» и понес вглубь барака. Оказывается у него на нарах лежал приятель с «мастыркой». «Мастыркой» в лагерях называлось искусственно сделанное повреждение своего тела, чтобы не работать. При разоблачении такого «умельца» его «работа» над своим телом называлась членовредительством, а увиливание от работы не длительное время расценивалось как контрреволюционный саботаж (статья 58-14). «Мастырщику» добавляли срок, и он из вора превращался в «контрика». Увидев, что ведро с овощной похлебкой изъято таким наглым способом наши мужички-плотники заволновались и заохали. И более ничего! Так они были напуганы на этапах и пересылках произволом блатных и попустительством охраны. Я пошел к этой парочке воров, сидевших на нарах с ложками в руках. «Суп еще не сварился», — сказал я им и забрал ведро, грозя ошпарить этих негодяев горячей похлебкой. Ведро снова было поставлено на печку, чтобы доварить это овощное блюдо. Наш суп уже закипал, когда я, отойдя за топливом для печки, обнаружил, что этот вор снова забрал ведро, и наши старшие по бригаде и бородатый бригадир снова проявили свою нерешительность. Опять они что-то стали протестующе бормотать. А вор тем временем со своим искусственно-больным напарником уже приступили к трапезе. Я подошел к ним и сказал: «Здесь одни овощи и нет мяса». Потом я из-под матраца своего бригадира взял его плотницкий топор и, подойдя к этим двум негодяям, сказал: «А сейчас будет мясо». Тогда стащивший у нас ведро с похлебкой прямо в белье побежал от меня, а я за ним с топором. Он по свежему снежку обежал вокруг барака и скрылся где-то, наверное, спрятался в другом бараке. Конечно, я на своих опухших от цинги ногах не мог догнать его, но он достаточно ясно понял мое намерение зарубить его.
