Григорий Баталов - Ратное поле

Командир взвода, в котором оказалась Шелехова, погиб, сраженный осколком. Взвод понес большие потери от вражеского огня. Заметив, что гитлеровцы на резиновых надувных лодках начали переправляться через реку, младший лейтенант Шелехова приняла решение.

— Слушай мою команду! — раздался звонкий девичий голос. — Приготовиться к атаке! Комсомольцы — вперед!

Семнадцать бойцов, ведя на ходу пулеметный и автоматный огонь, бросились к реке. К ее левому берегу уже приставали первые десантные лодки.

— Бей фашистов! — кричала Галина, поливая прибрежный лозняк автоматным огнем.

С середины реки вражеские лодки поворачивали обратно, некоторые сносило по течению. Переправа противника была сорвана. Но правее гитлеровцам удалось вклиниться в глубину нашей обороны, перерезать линии связи. Враг сумел переправить танки, и они утюжили наши окопы. Яростный бой кипел по всему фронту.

Остатки взвода, оказавшись отрезанными от батальона, начали отходить к Безлюдовке. Вся оборона напоминала слоеный пирог: не разобрать, где свои, где чужие. Стрельба гремела со всех сторон.

Петр Кубренков шел в цепи рядом с Галиной. Неожиданно из–за кустарника выскочил рослый гитлеровец с закатанными по локоть рукавами, на животе висел автомат, пальцы — на спусковом крючке. Галина впервые так близко увидела врага и чуть не вскрикнула. Кубренков выхватил из–за голенища длинный нож. Гитлеровец, кажется, услышал шорох, но не успел оглянуться. Мгновенный бросок Кубренкова, сильный взмах руки — и гитлеровец начал медленно оседать на землю.

А старшина, забрав у убитого документы, сказал: «Пошли, комсорг!» — и рванулся вперед, увлекая ее за собой. Заметив состояние Галины, добавил: — «Впервые всегда так. По себе знаю…»

Группа с трудом пробилась на командный пункт капитана Томина, раненых сдали медикам. Возбужденный боем комбат говорил:

— Хорошо воюют солдаты батальона, комсорг! Дерутся как львы!

Галина быстро заполняла блокнот именами отличившихся в бою. Услышав фамилию рядового Сусленкова, переспросила:

— Это тот сказочник?

— Он, он! — подтвердил Томин. — Его без сознания вынесли санитары.

Галина помнила Николая Сусленкова, щупленького веснушчатого солдатика. Знал он много русских, украинских народных песен, пел не сильным, но приятным голосом. И еще был мастером рассказывать сказки, всякие небылицы, которых был у него неистощимый запас.

Галина не раз слушала Сусленкова. Поинтересовалась, комсомолец ли он. «А как же, товарищ младший лейтенант! — Николай достал из нагрудного кармана гимнастерки комсомольский билет, бережно погладил обложку. — Мне замполит батальона поручение дал поднимать у людей боевой дух. Ну–ка, споем, ребятки?» И первый запевал что–то из своего неистощимого репертуара.

Окоп Сусленкова был оборудован приступками, нишами для боеприпасов, имел удобный обзор, а бруствер хорошо защищал от вражеских пуль и осколков. Галина побывала на огневой позиции пулеметчика Сусленкова, а потом рассказывала об умелом солдате в других ротах, советовала перенять его опыт.

Утром 5 июля Сусленков в числе первых встретил врага. Проявив удивительную выдержку, он хладнокровно расстреливал из своего «дегтяря» атакующих немцев. Когда вражеская атака захлебывалась, выползал из окопа, забирал у убитых оружие и документы. В одной из таких вылазок прихватил офицерскую сумку, а в ней оказалась карта с боевыми порядками противника. Документы отправили в штаб полка, оттуда передали: сведения ценные, солдат представлен к награде. Но Николай ее не дождался. После третьего тяжелого ранения его пришлось эвакуировать в тыл.

Таких героических подвигов в том бою в батальоне было немало.

…После Курской битвы комсорг Шелехова участвовала в форсировании Днепра, на Правобережье Украины ее тяжело ранило. Подлечившись, Галина Алексеевна снова возвратилась в боевой строй, но уже не смогла попасть в родной полк и воевала в составе отдельного огнеметного батальона. Только после войны встретили ветераны 224‑го полка своего бывшего комсорга.

ПРИФРОНТОВАЯ ЗОНА

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

На фронт пришла весна… Вторая весна войны. И солдатам, как поется в известной песне, стало не до сна. Соловьи, правда, пока не тревожили: ни курские, ни белгородские. То ли еще не прилетели из теплых краев, то ли прятались подальше от стрекота пулеметов, завывания бомбовозов и уханья пушек.

С весной у пехоты прибавилось забот. Окопы и траншеи, отрытые в поймах, у луговин Северского Донца, заливало талыми водами. Кое–где приходилось даже менять линию переднего края, чтобы выбраться из сырых мест. Солдаты жались поближе к уцелевшим сельским хатам, приспосабливали их к обороне. Искали подвалы и погреба посуше, оборудовали огневые точки.

Население еще в марте ушло из фронтовой зоны. Все, что можно было взять с собой, унесли, что спрятать — спрятали. Никто не мог точно сказать, долго ли будет стоять фронт в том месте, которое впоследствии назовут Курской дугой. Правда, эту дугу на штабных картах видели только мы, военные. Для стариков, женщин и детей из орловских, курских, белгородских деревень линия фронта проходила через их дома, улицы, огороды, по живому телу земли. С особой силой это почувствовалось весной, в начале мая.

Однажды ночью ко мне в блиндаж привели старуху. Одета в тряпье, лицо худое, в сетке морщин, глаза усталые, но бесстрашные, в руках штыковая лопата.

Старшина доложил: старуха появилась с наступлением темноты возле разрушенного дома, в подвале которого находился наблюдательный пункт командира роты. Говорит: пришла копать огород.

— Огород, сынок, огород! — закивала головой старуха. — А то как же… Земле пустовать нельзя. Война войной, а пахать, сеять надо. Чтобы кормить детей, самим что–то есть…

Я долго разъяснял, насколько опасно для жизни рыться в огороде, где могут быть мины. Враг забросает снарядами, когда увидит людей у переднего края.

— И пусть, и пусть! — твердила старая женщина. — Ему, фашисту проклятому, все равно на нашей земле уж не бывать. А нам надо и пахать, и сеять… Мужиков у нас нет, мы сами… Детишек брать не будем, а старикам — что уж…

По телефону сообщили: в полосе полка появилось еще несколько «огородников». Это все были жители Ельшанки, Масловой Пристани, Безлюдовки. По–человечески можно понять их хлеборобские заботы, думу о завтрашнем дне. Чем будут кормиться дети, женщины и старики, если весной не обработать землю?

Но есть приказ не допускать мирное население к линии фронта, чтобы избежать неоправданных потерь, сохранить тайну размещения огневых средств, очертаний траншей, прочих военных секретов…

Подумав, мы с замполитом нашли выход из положения: пусть жители работают, но только с наступлением темноты и до рассвета. Днем появляться на позициях категорически запрещалось.

И вот по ночам десятки подростков, женщин, стариков принялись вскапывать огороды, успевшие зарасти ранним бурьяном. Доставали из тайных ям картошку, рожь, пшеницу. Голодной и холодной зимой люди помнили о весне, берегли семена.

Разве могли фронтовики спокойно смотреть на это? Уже в первую ночь в ход пошли малые саперные лопатки, которыми бойцы помогали вскапывать огороды. А затем солдат, набрав зерна в полу шинели, шел под звездным небом по мягкой, податливой земле и размашисто ее засевал.

За несколько майских ночей окраины фронтовых сел преобразились. Сперва они чернели свежей пахотой, а вскоре покрылись первыми зеленями. Правда, немало еще оставалось пустоши, поросшей бурьяном. Но душа радовалась тому, что удалось сделать. Теперь все думы были о том, чтобы поскорее началось наступление — тогда фронт подвинется па запад, и крестьяне получат возможность собрать урожай. Месяца через два фронт пришел в движение, и мы погнали врага на запад…

Вспомнилась мне и другая история, связанная с пребыванием мирного населения во фронтовой зоне. Услышал я ее от своего однополчанина Семена Рольбина, ныне преподавателя школы в Минске.

Когда весной сорок третьего фронт установился на Северском Донце, жители ряда деревень подлежали отселению. Старший лейтенант Рольбин был одним из тех офицеров, которым поручили выполнить распоряжение командования в селе Крапивное. И вот один из стариков наотрез отказался выезжать из села. Мало того, не разрешал вывозить колхозные пчелиные улья, которые сумел уберечь от оккупантов.

— Никуда я не поеду, гражданин начальник, — упорствовал старик. — От фашистской нечисти пчелок спас, а сейчас погубить должен? Никак не допущу! Скоро пора взяток брать, а я — рой в улья загонять?

Доложили генералу Лосеву, командиру дивизии. Тот под свою ответственность разрешил не трогать те несколько ульев, которые старик выставил на восточном склоне глубокой балки.