Георгий Соломон - Среди красных вождей
Его необходимо извлечь из плена: я мечтаю заменить им Симкова, который совсем не на месте…
Вот этот самый Коп и стоял предо мною, усталый от долгого переезда из лагеря, в рваной, грязной форме русского солдата. Я принял его, любезно приветствуя и сообщил, что сегодня у нас дипломатический обед, что Иоффе готовится к нему.
– Нет, товарищ, – отвечал Коп, – я не хочу ему сегодня мешать. Я так измучен и устал. Мне бы только чего-нибудь поесть и сейчас же лечь, я так давно не спал на культурной кровати. Может быть, у вас найдется уголок, где бы я мог приткнуться…
На другой день Иоффе сказал мне, что теперь обязанности по делам военнопленных будет вести Коп и что Симков возвращается в Россию. И он добавил, что для придания Копу большей авторитетности в глазах немцев он получает звание советника посольства.
– Не подумайте, Георгий Александрович, – заметил Иоффе, – что это назначение в пику вам. Нет, он будет советником посольства только по названию, и все остается по старому, вы остаетесь моим заместителем, а он будет ведать только дела военнопленных…
Скажу правду, мне это было совершенно безразлично, и я поспешил успокоить Иоффе, сказав, что с радостью введу Копа в курс его дела. Немного спустя ко мне пришел Коп с просьбой «занять» ему какой-нибудь костюм: он хочет сейчас же вступить в исполнение своих обязанностей.
– А в этом костюме – и он указал на свою истерзанную солдатскую форму, – неловко перед служащими.
Я исполнил его просьбу, а затем ввел его в дела.
Назначение Копа, этого ярого меньшевика, вызвало целую бурю негодования в центре, откуда на Иоффе посыпались, как из рога изобилия, упреки и выговоры и в письменной форме и по прямому проводу, требования дезавуирования его и пр. Но Иоффе энергично отгрызался и даже раз, вызванный к прямому проводу самим Лениным, на его замечания и негодование, категорически отказался дезавуировать Копа и даже поставил вопрос об отставке.
– Ах, я ничего не понимаю, – жаловался Коп, – чего им так дался мой меньшевизм… Ведь о моем значении, как меньшевика, не может быть и речи: мы все социалисты и коммунистический идеал нам также дорог, как и самым ортодоксальным большевикам. А кроме того, у меня многое пересмотрено, многое отброшено, и я, подобно товарищам, как Троцкий. Чичерин, Иоффе теперь уже от многого отказался из своего прежнего дореволюционного кредо. Мне хотелось бы, Георгий Александрович, попросить вас, не можете ли вы, когда Красин будет здесь (Красин собирался опять приехать), попросить его вмешаться в эту склоку: он ведь пользуется большим влиянием даже у Ленина…
Когда приехал Красин, я заговорил с ним о Копе. К моему удивлению, Красин, весьма терпимо относившийся к людям, ответил мне с нескрываемым недовольством:
– Не буду я путаться в его дела, пусть Иоффе, сделавший эту совершенно недопустимую бестактность, сам и вылезает… Да ты то чего просишь за него? Что ты его и раньше знал?
– Не имел ни малейшего представления о нем – отвечал я. – Я только теперь познакомился с ним. Человек он дельный и вполне на своем месте… хотя мне лично кажется, что он изрядный оппортунист…
– Ага, видишь… ну вот и я нисколько не верю в искренность его перевоплощения… Нет, я не стану путаться в это дело…
Постепенно все улеглось. С фактом назначения Копа примирились. Он энергично работал. Вошел и охотно и притом вплотную вошел во внутренние дела посольства и стал плавать среди всяких подводных течений в них, как рыба в воде. Он был со всеми хорош: и с Иоффе, и с его женой, и с M. M., что не мешало ему на стороне поругивать своего друга и его личного секретаря. Словом, он оказался человеком вполне подходящим и по своей трудоспособности и по умению со всеми ладить. Он со всеми держал себя очень угодливо, чисто по молчалински, и тогда ничто не предвещало, что он расцветет таким пышным цветом. Лично мне он быстро опротивел, и я с ним держался лишь чисто официально – товарищески… Впрочем, в дальнейшем мне еще придется возвратиться к Копу, в той части, где я говорю о моей службе в Ревеле… А пока возвращаюсь к вопросу о лицах, бывавших в посольстве.
Помимо представителей разных партии, около нас терлись и разного рода посредники, лица старавшиеся ловить рыбку в мутной воде, разные авантюристы, предлагавшие свои услуги по всяким делам.
Так мне вспоминается один из таких темных посредников, некто Л-к, таинственно приходивший в посольство и ведший переговоры с Иоффе от имени Штреземана, главы популистов, не занимавшего в то время никакого официального положения, но пользовавшегося в сферах большим влиянием. Этот Л-к вечно говорил о своих близких отношениях со Штреземаном и о своем влиянии на него. Так, когда речь зашла об освобождении захваченного татарами Баку, он чего то маклерил, бегал постоянно к нам, уверяя нас, что Штреземан, пользуясь своим влиянием на правительство, устроит это дело и Баку будет освобожден… И народные деньги таяли…
Среди таких темных посредников мне приходится отметить крупную и стильную фигуру Парвуса, бывшего известного революционера, нажившего во время войны разными темными спекуляциями колоссальное состояние…
VI
Первый момент появления Парвуса на нашем горизонте прошел для меня незамеченным, и узнал я о нем случайно от В. Р. Меньжинского, который однажды, беседуя со мной по душам, сообщил мне, что находится в большом затруднении из-за вопроса о покупке для надобностей петербургской промышленности ста тысяч тонн угля, который необходимо купить, ибо иначе петербургская индустрия станет. И он рассказал мне, что на него, как на консула (торговых заграничных аппаратов еще не существовало), возложено ведение переговоров с германским правительством об этой сделке. Оказалось, что дело это тянется уже давно путем переписки и стоит на мертвой точке. Далее выяснилось, что тут орудует Парвус в качестве посредника между германским правительством и нами и что за свое участие он поставил требование уплатить ему не более, не менее, как пять процентов с суммы всей сделки.
Парвус, насколько я помню, лично не появлялся. У него в посольстве были связи в лице ему близких: Ганецкого (Фюрстенберг), часто наезжавшего в Берлин, и Ландау, секретаря генерального консульства. Оба они, по существу дела, и являлись посредниками между ним и посольством. Все это показалось мне очень подозрительным… Сообщив мне об этом, Меньжинский, после моих нескольких замечаний и вопросов, сказал:
– Право, Георгий Александрович, вам следует взять это дело на себя. Ведь ни Иоффе, ни я понятия не имеем о такого рода делах… А вы, по аттестации Воровского «ловкий спекулянт», – добродушно пошутил он, – ну, вам и книги в руки. А то мы путаемся да путаемся и топчемся на одном месте. Время же идет. Нужно поспешить отправить уголь еще в эту навигацию, пока можно проникнуть в петербургский порт и выйти из него. А теперь уже начало сентября.
Меньжинский позвал Ландау и попросил его изложить нам подробно сущность дела. Тот, не скрывая своего недовольства тем, что Меньжинский вмешивает меня в это дело, заметил:
– Ведь это дело, как коммерческое, не имеет никакого отношения к посольству. Это дело генерального консульства… Да к тому же все почти окончено…
Но Меньжинский твердо оборвал его и попросил принести досье и передать его мне. Мы вместе с ним пересмотрели переписку, которая произвела на меня очень неприятное впечатление. Было ясно, что играя на нашей неопытности, Парвус и компания хотели просто обделать выгодное для себя дело, ни с того, ни с сего врезавшись в него. В результате этого нашего разговора Меньжинский и я отправились к Иоффе. Меньжинский изложил ему сущность дела, и Иоффе стал настоятельно просить меня вести это дело совместно с Меньжинским.
Из переписки было совсем неясно, при чем тут Парвус? Роль его в этом деле казалась совсем ненужной, так как мы могли вести его непосредственно с Министерством Иностранных Дел. Объяснения Ландау, уже давно занимавшегося этим делом и все время бегавшего к Парвусу, ничего путного не выяснили. Он настойчиво твердил, что без вмешательства Парвуса сделка (Ландау и Фюрстенберг (Ганецкий) были в родственных отношениях с Парвусом. – Автор.) не может состояться, что германское правительство, если и соглашается отпустить нам уголь против компенсации некоторыми товарами, то только потому, что в деле стоит Парвус, имеющий, дескать, громадное влияние… Поэтому я предложил Меньжинскому повидаться с самим Парвусом. Мы отправились к нему, и объяснение с ним еще более убедило меня в том, что он является каким то «пришей к кобыле хвост» и что мы можем вполне обойтись без его участия и сохранить требуемые им 5 % комиссионных.
Мы начали дело непосредственно с Министерством Иностранных Дел. И в результате, примерно, в середине сентября, начались наши переговоры. Министерство Иностранных Дел образовало особое совещание, состоявшее из представителей самого министерства, Главного Штаба, углепромышленников, пароходства и страхового общества с одной стороны и Меньжинского (от генерального консульства) и меня (от посольства) с другой стороны. Начались наши совещания, происходившие по вечерам, и тянулись около трех недель. Председателем этого совещания был назначен доктор Иоханнес, директор экономического департамента Министерства Иностранных Дел. Я остановлюсь несколько на этих совещаниях.
