Николай Александров - Мы из розыска…
— Охота бомжам на такую высоту лазить, — возразил Константин. — От пола до нижней части люка метра полтора будет.
— Холод не тетка — заставит!
Локтев дернул решетку еще раз. Константин, зная силу оперуполномоченного, ожидал, что сейчас раздастся скрежет раздираемого по сварным стыкам металла, треск деревянной рамы, но этого не произошло — железное кружево неожиданно легко вывалилось наружу. По грязному кафелю прозвенел откатившийся в угол кривой гвоздь…
— Твою в бога душу… — с досадой вырвалось у Локтева. Он слизнул выступившую из ссадины на пальце кровь. — Понастроили всякой ерундистики…
— Как прикажете залезать? — съехидничал холеный Атласов. — Лично я не из секты прыгунов. Может быть, найдется какая-никакая лесенка?
— По решетке заберемся, — Локтев говорил, не отрывая поврежденного пальца от губ, отчего слова прозвучали: «По р-р-р забер-р-р-р…» Но его поняли, так как он для пущей ясности еще постучал ногой по прислоненной к стене решетке. — Сейчас я залезу и помогу…
Локтев сбросил и отдал Константину куртку. Оставшись в одном свитере, налегке, запросто проник в люк. Через некоторое время из технического этажа, располагавшегося по ту сторону люка, показалась его рука с уже замотанным носовым платком пальцем.
— Давай, Михалыч, пятерню! Тебя буду втягивать первым, как самого «портативного» и покладистого.
Игорь Михайлович Григорьев — судебный медик, несмотря на русскую фамилию, был самый что ни на есть коренной житель и очень гордился тем, что его прапрародственника окрестил сам казачий сотник Петр Бекетов, прибывший в дальние края со служилыми людьми для «государева ясачного сбору». И до сих пор чудом не разваливающийся от времени и дряхлости домик, знавший и казачьего сотника, и ссыльных революционеров времен Чернышевского, верой и правдой служил Григорьеву и двум его малолетним дочерям. Покойная жена частенько говорила Игорю Михайловичу: «Сходи в исполком, стукни кулаком по столу… Сколько можно терпеть, цепляться за эту рухлядь? Глянь в окно — бекетовский острог который раз уже ремонтируют! Почитай, к каждому юбилею… А наша развалюха? Я в ней себя чувствую музейным экспонатом…»
Григорьев ходил куда положено. Его выслушивали, соглашались, вежливо кивая головой, и все оставалось как прежде…
— Чего сказали? — с усмешкой пытала жена.
Григорьев долго молчал, не спешил с ответом, ходил по комнате, беспричинно и долго пил воду, а потом нехотя выдавливал из себя:
— Обещали учесть… Велели заявление написать… Говорили о сложностях со строительством на Крайнем Севере…
— Почему-то не для всех одинаковые сложности, — распалялась супруга. — Смотри, местные милицейские руководители за последние годы почти все переехали в новые квартиры, а старые не сдали — детишкам да шоферам личным оставили… В исполкоме, обкоме — то же самое! В торге, как водится, поступили так же… Ну, погодите! Соберусь и напишу, куда следует!
Не успела…
— Ты, Михалыч, не обиделся за «портативного»? — опомнился Локтев.
— Я не против, однако… — откликнулся Григорьев. — Современный человек должен быть маленьким, будто из транзисторов сделанный. Вон, посмотри на Атласова, видишь, какой здоровый, словно сохатый, — он наверняка на лампах… — последние слова он говорил уже из техэтажа, куда его втянул вместе с его саквояжем Локтев.
— Теперь, в порядке мелкого подхалимажа, поднимаем криминалистическую интеллигенцию…
— Вира помалу! — Константин сунул вперед себя тяжелый чемодан со сложной начинкой.
Несмотря на пятидесятиградусный мороз, царивший на улице, загоняющий в квартиры все живое, здесь, под лестницей, под всем первым этажом дома, было не только тепло, но и жарко. Вдоль стен уходили в темноту толстые трубы отопления, кроме них, высились колонны канализационных, тут и там виднелись тонкие водопроводные.
— Где прикажете искать? — кряхтя, произнес залезший последним не без помощи Локтева Атласов. — Темно, как ночью под одеялом… От одних запахов можно окочуриться…
Константин только сейчас, после слов Атласова, почувствовал запах прели, плесени, нечистот.
Оперативная группа медленно двинулась по бетонному лабиринту, освещая путь фонариком. Кое-где трубы преграждали путь, тогда через них приходилось перелазить.
На стене в полумраке блеснула стеклянная сфера лампочки. Константин притронулся к лампе — она легко вращалась в патроне, и через мгновение вспыхнул показавшийся ослепительно ярким свет.
На цементном полу, в нише, образованной П-образно изогнутыми трубами отопления, на куче тряпья лежал, подтянув ноги к животу, рыжебородый старик. Тело было накрыто рваным женским пальтецом с древним песцовым воротником, по остаткам меха которого можно было предположить, что песец этот бегал еще во времена «ясачных сборов».
— Алкаш! — безапелляционно, тоном, не терпящим возражений, сообщил Локтев. — Не обманули в этот раз… Адрес точно указали!
— Да… Какова жизнь, такова и смерть… — с деланной печалью в голосе изрек Атласов, привычно раскрывая принесенную с собой папку с бланками протоколов, чистыми листами. — Давайте работать по-быстрому… Полчаса на все — фиксацию, констатацию, осмотр! Вечером «Динамо» со СКА играет — хорошо бы успеть… Случай простой — криминала, сразу видно, нет… — Он поискал глазами Локтева. — Алексей Петрович, пригласите откуда-нибудь понятых. Может, из квартир первого этажа согласятся…
Константин вытащил из-под труб полусломанный ящик и положил на него чемодан. Достал фотоаппарат, вспышку…
Смерть, в самых ее разных видах, иногда со спокойной безмятежностью на лице, чаще с гримасой боли и отвращения, давно выработала у Константина спокойное, философское отношение — встречаться с ней приходилось часто, постепенно она стала настолько привычным явлением, что перестала волновать, а вызывала только чисто профессиональное любопытство — отчего? Когда наступила? Кто виновник?
«Стоп! — Константин провел холодной ладонью по лбу и сел на кровати. — В этом что-то есть… Философское отношение профессионала? Или отчужденность? Огрубление? Но не с рождения же это — явное приобретение! — Он поплелся на кухню и долго звенел стаканами, гремел чайником… — Так было не всегда…»
Привыкание к смерти у Константина проходило болезненно, с коренной ломкой по-детски нежного «я».
…Пятнадцатилетний мальчишка впервые увидел неохватное, пронзительно большое море. Блестящая гладь воды появилась перед глазами неожиданно: только что по обеим сторонам шоссе глухой стеной громоздились замшелые камни, пробегали жизнестойкие деревья, колючие кустарники и вдруг — ОНО! Бирюзовое! Спокойное! Очень теплое! Ласковое!
Внизу — домики с красными черепичными крышами. Еще невидимые с перевала прибрежные дорожки и тропинки легко угадывались по выстроившимся, будто солдаты на параде, кипарисам. А какой, наверное, там, у моря, аромат цветов! Запах моря!..
Все было торжественно и необычно. Вдруг пронзительная мысль поразила мальчика:
«НИКОГДА! Больше такого я НИКОГДА не увижу! Оно не повторится — никогда не повторится это мгновение, эта минута жизни, этот восторг! Счастливое состояние души, рожденное этой картиной, уже уходит в прошлое. В будущем осталось на одну минуту меньше… Ой, еще на одну! Все будет таким же — и дома, и деревья, и море, а меня не будет!
Липкий черный мрак вечности впервые коснулся сознания Коськи. Горло схватила судорога, во рту стало сухо, и он горько заплакал, повторяя раз за разом: «Не хочу-у-у-у, не хочу-у-у-у…»
С годами острое чувство неизбежности смерти притупилось, но не настолько, чтобы без содрогания, пусть секундного, пройти мимо кладбища. Траурные звуки духовых инструментов, доносимые ветром с отдаленной улицы, возвращали страх. В такие моменты Константин застывал на месте и по привычке обшаривал глазами пространство, окружающий пейзаж, пристально рассматривал каждую былинку под ногами, словно ощущая бренность бытия, пытался запомнить все это прочно и навсегда…
Из-за этого страха Константин не смог себя пересилить и пойти вместе с бывшими одноклассниками хоронить школьного товарища — Валерку Степанова, с которым не один год сидел за одной партой, гонял в футбол, ходил в походы… Впрочем, именно потому, что он отсутствовал на похоронах, Валерка всегда вспоминался веселым, заразительно смеющимся, озорным…
Сломался Константин после смерти матери. Тогда и наступило почти полное безразличие.
Через два года Константин совершил поступок, которому удивлялся всю последующую жизнь, — он, без пяти минут инженер, без каких бы то ни было предварительных звонков по телефону пошел в милицию и попросился в криминалистику. Пожилой майор-кадровик, недоверчиво, с опаской и излишней придирчивостью перелистал документы, куда-то позвонил и направил на собеседование.
