Надежда Мандельштам - Об Ахматовой

Этим вмешательством, безусловно, он хотел только одного – защитить своего героя – Хлебникова – от будущих нападок. Но встречалась и другая, менее благородная, мотивация. Вот что установила искусствовед Александра Шатских:

Заслуженный историк искусства, литературовед Н.И. Харджиев, по справедливости ненавидевший советскую власть, советский режим, губивший людей, которых он боготворил (Даниил Хармс и Казимир Малевич были для него такими главными людьми), тем не менее, пользовался методами советской власти – как известно, ретушировавшей и «подправлявшей» неугодные фотографии. Он отредактировал оба варианта снимка (Т.Д. Гриц, В.В. Тренин, Н.И. Харджиев и К.С. Малевич. – П.Н.): в обоих вариантах от общей группы <…> были отрезаны Гриц и Тренин, Харджиев остался вдвоем с Малевичем. <… > Такими отредактированными эти фотографии хранились в архиве Харджиева, такими они были получены журналисткой Ирой Врубель-Голубкиной в январе 1991 года и помещены ею в журнале «Зеркало» за 1995 год. Такими они были опубликованы и в монументальном двухтомнике 1997 года, использовавшем материалы из архива, находящегося ныне в Амстердаме в Фонде Харджиева. Поистине, лицезрение метаморфоз с фотографиями становится тем знанием, что умножает скорбь.127

Так что вопрос о манипулировании архивом оставался. Ведь «Альбом Эренбурга», действительно, был разброшюрован, а, скажем, «Ватиканский список» и впрямь порезан. Если не Харджиевым, то кем?..128

6

История тяжелая и запутанная. Многое в ней можно списать на взрывной, неврастенический характер Н.Х., на тот «психопатический аппарат, вырабатывающий ненависть», названный в диагнозе, поставленном в одном из писем Н.Я. Многое и впрямь можно объяснить той ревностью, которую с восторгом обнаружила у него – и разбудила в себе – та же Н.Я., ревностью и борьбою за «своего Мандельштама».

Н.Х. фантастически повезло. Он дружил с Мандельштамом, дружил с Ахматовой… Потом ему повезло еще раз: по старой дружбе ему посчастливилось первому изучить и издавать стихи Осипа Мандельштама – не друга, не современника и не собутыльника, а великого поэта.

Н.Я. саркастически назвала его во «Второй книге» «первым старателем», но начало его старательства на прииске поэзии О.М. вовсе не заслуживало сарказма. Приступая к работе, Н.Х. поступал так же, как и всякий другой поступил бы на его месте, – спрашивал у вдовы, благословившей его на этот труд, спрашивал у других современников, у библиографов, зарывался в библиотеки…

Он начинал первым, и вклад его неоценимо велик. Но вклад его не так уж и не непререкаем.

Несмотря на все филиппики Н.Я. и Виктории Швейцер в адрес томика О.М. в «Библиотеке поэта»129, долгое время как-то казалось, что главные дефекты этого издания – насквозь советская статья А.Л. Дымшица и куцый состав, – а вот всё, что в книгу уже попало, сделано, пусть и вопреки воле Н.Я., пусть и авторитарно, зато куда как авторитетно, по-гроссмейстерски, безупречно. К сожалению, это не так: описания источников текста расплывчаты и глуховаты, иные текстологические решения на самом деле допускают серьезную альтернативу и впоследствии пересматривались, или, по крайней мере, альтернатива эта учитывалась. Для издания, готовившегося семнадцать лет, просто поразительны ссылки на несуществовавшие собрания автографов, как, например, на липкинское. Да и комментарии, даже если отвлечься от их огорчительного футуристического перекоса, содержат труднообъяснимые отдельные ошибки и неточности.

Само по себе всё это совершенно нормально и не умаляет огромных персональных заслуг Н.Х. Ибо прежде всего именно находками, прочтениями и открытиями измеряется качество работы текстолога и комментатора. Неточности и ошибки столь же нежелательны, сколь и неизбежны, и под пристальным перекрестным вниманием коллег – в здоровой ситуации немонопольности – они обязательно будут замечены, а возможно, обруганы или высмеяны, но – самое главное – исправлены. В этом-то и заключается, так именно и срабатывает непроизвольный феномен коллективной работы, будь Н.Х. или иной текстолог хоть тысячу раз индивидуалистом, «одиноким волком», слышать и видеть никого не желающим.

Но одно Николай Иванович все-таки точно перепутал: Мандельштам, «сам-друг», был его работой, а он полагал, что, наоборот, работа его была Мандельштамом, да таким – чтобы после его работы места для иных прочтений уже не оставалось. Получив в десятилетнее распоряжение столь великую драгоценность – подлинный архив поэта, он обращался с ним явно бестрепетно, не как со святыней, а как с рабочим, а иной раз и как с расходным материалом. Он действительно любил свое «редакторство» и охранял от чужих глаз свою редактуру, но списки и автографы поэта не берег даже от своих ножниц.

Но если бы он и совершил невозможное – нашел себе надежного фотографа – и обложился бы фотокопиями и разрезал бы их, а не оригиналы, он всё равно злоупотребил бы своим счастьем – временным и нездоровым положением монополиста.

Для Н.Я. такая метаморфоза и такое предательство были непереносимы. Именно драма отношений с Харджиевым стала для Н.Я. тем последним ударом, который потряс ее существо и подвиг к пересмотру смысла дружбы и многих других ценностей.

Начавшиеся с дружбы и со стихов, продолженные верностью и ревностью, отношения Н.Я. и Н.Х. обернулись своей противоположностью – ненавистью и жаждою отомстить. После разрыва с Харджиевым из современников-ровесников она не доверяла уже никому, делая исключение, быть может, для двух-трех самых беззаветных и безамбициозных своих подруг, как Василиса Шкловская или Наталья Штемпель…

7

Неподобающее обращение Н.Х. с архивом и фиаско с изданием – а именно так Н.Я. видела положение вещей – заставили ее не только искать Н.Х. основательную замену130, но и, отчасти, самой влезть в его шкуру и взяться за биографический и, частично, текстологический комментарий к поздним стихам:

Просмотрев архив, я убедилась, что он в таком ужасном состоянии, что нельзя обойтись без моих сведений или без моего текстологического комментария. Мне придется дать объяснения почти к каждому стихотворению 30–37 годов. То, что сделали с этим архивом, настоящее преступление. Но всё же стихи спасены. Но тексты придется устанавливать не обычным способом, изучая автографы и авторизованные беловики, их, к несчастью, сохранилось слишком мало. Хорошо, что есть «альбомы» и я еще кое-что помню из высказываний О.М. Это единственный путь к установлению текстов. Другого нет, как не было и другой такой эпохи, как наша.131

В двух последних фразах – «Это единственный путь к установлению текстов. Другого нет…» – запрограммирована вся последующая деятельность Н.Я. как мандельштамоведа. Это программа – и одновременно, пусть невольно, – западня: раз нет черновиков и прижизненных списков, то спрашивать надо у нее и только у нее, у Н.Я., а она уж постарается всё вспомнить, как оно было. Или – как она помнит. Или – как оно лучше.

Оставив Н.Х. усыхающую лужайку «Библиотеки поэта», Н.Я. выпустила свою первую книгу – «Воспоминания» (пусть и «лояльную» еще по отношению к Н.Х.) – и воцарилась на всем остальном мандельштамовском пространстве. Даже смерть Н.Я. ничего, в сущности, не изменила в этой взаимной ненависти132, расколовшей, кстати, на два лагеря и читателей.

Этот путь, замешенный на просвещенном и вместе с тем не ограниченном уже ничем своеволии приведет и ее саму к проклятой ею же монополии. Причем к монополии, пожалуй, еще более амбициозной, чем у Н.Х.133 Если Харджиев как монополист ограничивался областью текстологии только, то Н.Я. этого уже казалось мало, и она отваживалась на куда большее, в частности на интерпретацию стихов и – через оценки, даваемые тем или иным людям и событиям, – на интерпретацию судеб и истории.

Столь катастрофический разрыв с Н.Х. разобщил ее и с А.А., и та книга об Ахматовой, исполненная горя от утраты друга, книга, полная любви к ее личности и ее поэзии, книга, которую Н.Я. писала уже больше года и почти закончила ко времени этого разрыва, – в одночасье и безнадежно устарела…

Нет, дудки, – теперь она напишет другую книгу. Книгу об эпохе и о себе самой!

И она написала ее. «Вторая книга» и есть портрет эпохи на фоне сотен людей, а не групповой портрет на фоне эпохи, как ее многие поняли и обиделись за своих знакомых. Этот портрет эпохи, составленный из сотен мазков и ликов, – убийственен для советской действительности, и, если бы Н.Я. вместо реальных имен прибегла к прозвищам, как Катаев, или хотя бы к аббревиатурам, то она сэкономила бы персонажам и читателям немало нервов, а критикам – перьев.

Она посчиталась в ней и с Харджиевым134.

V. Воронежская Беатриче

К пустой земле невольно припадая…

О. Мандельштам