Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 2 - Балинт Мадьяр

Югославии, словаки в Чехословакии и абхазы в Грузинской Советской Социалистической Республике)[942]. Первым аналитическим измерением политики этнической идентичности в посткоммунистическую эпоху является вопрос о том, распались ли этнически разделенные страны после смены режима. Случаи, когда это произошло, можно классифицировать по трем признакам: (a) привел ли распад к образованию новых стран или к административно отделенным этническим анклавам; (b) был ли распад мирным и признан обеими сторонами или нет; (c) произошел ли распад в соответствии с границами прежней федеральной структуры или как-либо иначе. Республики Советского Союза отделились мирно, образовав новые страны, границы которых соответствовали существовавшим ранее границам союзных республик. Распад Югославии также привел к появлению новых стран по образцу существовавших ранее территориальных подразделений, но этот распад произошел насильственным образом. Сербия представляет собой сразу два случая выхода территории из состава государства: тот, который был принят обеими сторонами (Черногория), и совершенный в одностороннем порядке (Косово), тогда как Молдова и Босния и Герцеговина представляют собой случаи формирования этнических анклавов (Приднестровье и Республика Сербская, соответственно). В каждом из этих случаев цель выхода из состава государства помимо формирования нации заключалась в создании этнически более или менее однородных единиц, политическая жизнь которых в меньшей степени зависела бы от этнических противоречий.

В странах, где распада не случилось, этнические разногласия продолжали существовать, и вокруг них формировались патронально-клиентарные сети или, точнее, этнические кланы [♦ 3.6.2.1], которые через партии патронов становились постоянными участниками политической жизни страны [♦ 3.3.7]. Этот факт позволяет нам выделить второе аналитическое измерение, а именно: доминируют ли этнические кланы в политическом ландшафте или нет. Например, венгерское меньшинство в Румынии (и партия Демократический союз венгров Румынии) является, по сравнению с крупными патрональными сетями, второстепенным игроком, но при этом сохраняет свои позиции и балансирует между ними, поддерживая то одну, то другую сеть в коалициях в функционально когерентной манере, без идеологической приверженности[943]. Однако в посткоммунистических странах советской Средней Азии можно наблюдать то, что Кэтлин Коллинз ярко описывает как «клановую политику», когда в патрональных режимах доминируют этнические кланы[944]. В таких странах возникает третье аналитическое измерение, а именно: наличие кланового пакта, то есть неформального соглашения, стабилизирующего отношения между кланами. По мнению Коллинз, такие пакты чаще всего заключаются, когда «(1) общая внешняя угроза побуждает к сотрудничеству кланы, у которых в противном случае были бы обособленные интересы; (2) расстановка сил между основными клановыми фракциями такова, что ни один из них не может доминировать; и (3) легитимный посредник, то есть лидер, которому доверяют все фракции, берет на себя роль сохранения пакта в силе и распределяет в соответствии с ним ресурсы»[945]. Коллинз убедительно показывает, что после транзита клановые пакты были необходимы для создания стабильного режима в советской Средней Азии, а их отсутствие там, где они не были заключены, например в Таджикистане, вызвало гражданскую войну. Однако в православном историческом регионе, в странах, где была клановая политика, например в Украине, отсутствие клановых пактов не привело к этнической гражданской войне во время смены режима. Скорее, на смену периоду олигархической анархии пришел период развития патрональной демократии [♦ 4.4.2, 7.3.4.2][946].

Если клановый пакт присутствует, возникает четвертое аналитическое измерение, касающееся того, стабилизирует ли пакт одно– или мультипирамидальную патрональную сеть. Ярким примером последнего из этих двух случаев является Кыргызстан, для которого была характерна «относительно либеральная политическая среда, экономическая автономия региональных патронально-клиентарных сетей, борьба между северными и южными элитами»[947] и огромное количество нейтральных местных племен, которые подталкивали режим к парламентскому способу ведения коллективных переговоров[948]. Среди клановых пактов в условиях однопирамидальной структуры можно обнаружить различия в их эффективности и продолжительности. В Узбекистане пакт был заключен во время транзита, и продолжал существовать, пережив даже смерть верховного патрона Каримова[949]. Однако в Македонии под руководством Груевского клановый пакт между албанскими и этническими македонскими кланами был заключен после транзита, по сути, после короткой этнической гражданской войны в 2001 году, и в итоге страна распалась именно в соответствии с границами первоначального этнического раскола [♦ 7.3.4.3].

Клановые пакты в условиях однопирамидальной сети служат контрпримером утверждению Лукана Вэя о том, что поляризованные этническо-националистические разногласия подрывают сговор элит и приводят к «плюрализму по умолчанию»[950]. Тем не менее Вэй прав в том, что в отсутствие такого кланового пакта этнические разногласия могут помешать консолидации однопирамидальных патрональных сетей. После автократического прорыва оппозиционные партии могут противостоять правительству только в том случае, если у них есть активное, ставящее под сомнение легитимность режима сообщество избирателей [♦ 4.3.2.1]. Если среди людей нет сильных оппозиционных настроений, оппозиция должна их выстраивать, что требует проведения кампаний и доступа к СМИ. При этом верховный патрон может иметь возможность отказать им в этом посредством все возрастающего доминирования в сфере коммуникации [♦ 4.3.1.2]. Однако, как утверждает Вэй, этнический раскол в сочетании с потенциалом массовой мобилизации уже содержит в себе оппозиционные настроения, которые можно использовать против возникновения единой пирамиды[951].

В то же время Вэй обращает внимание на закономерность, согласно которой «горячие споры по поводу идентичности и культуры ‹…› редко остаются в пределах внутренних границ. Следовательно, из-за них страны могут быть больше подвержены внешнему давлению. За счет обращения к более широкому геополитическому контексту поляризованный раскол между русофильскими и нерусофильскими группами на постсоветском пространстве открыл возможности для давления со стороны как России, так и Запада»[952]. И здесь мы подходим к рассмотрению внешних аспектов. Наш главный вопрос в контексте этнических разногласий заключается в том, является ли определенное этническое меньшинство (a) эмоционально привязанным к метрополии, которая (b) проявляет геополитическую активность, или нет. Особенно это касается русских меньшинств в православном историческом регионе[953]. В Украине русское меньшинство, проживавшее в советскую эпоху в промышленных зонах, занимало привилегированное положение, что сейчас стало предметом ностальгии в стране, которая является одной из самых бедных в Европе. Помимо языка и соответствующих внешнеполитических предпочтений, экономическая ностальгия оказалась, вероятно, одним из факторов, сделавших возможной гибридную войну в Донбассе, а также экспансионистскую геополитику Российской Федерации[954].

Другим примером региона, в котором русское меньшинство повлияло на функционирование режима в конкретной стране, являются страны Балтии. Если взять для примера Эстонию, то хотя она и представляет собой образец перехода к либеральной демократии без демократического отката, после транзита значительная часть русского меньшинства в этой стране была исключена из избирательного права. Прибалтийские страны решали проблему поддерживаемого извне этнического раскола именно так: исключая соответствующее меньшинство