Илья Эренбург - Война. 1941—1945
Если Гитлер в своих сводках твердит о «перегруппировке войск», если Геббельс клянется, что немцы оставляют ненужную им территорию, то рубака Гауф говорит напрямик: немцы оставляют области, которые им нужны до зарезу, и происходит это не от «перегруппировки войск», а от самого классического бегства.
О том, как наступление Красной Армии отразилось на брюхе Германии, красноречиво сказал «генерал-губернатор» Франк на совещании сельскохозяйственных руководителей «генерал-губернаторства» (так называют немцы захваченную ими Польшу):
«За минувший год война нанесла нам колоссальные удары. Никто не вправе закрывать на это глаза. Никто не вправе это замолчать. На суше, на море и в воздухе минувший год был самым страшным годом, какой когда-либо пережил немецкий народ. Потеря Украины означает потерю продовольственных ресурсов и утрату урожая».
Итак, хлеба нет, немецкие солдаты «устремляются» на запад, а война приближается к границам Германии.
Тем временем длительно и упорно, как дождь осенью, на немецкие города падают бомбы. Фрицы получают из дому письма, которые не должны их веселить:
«Милый Карл! Мы теперь живем, как цыгане, одну ночь ночуем дома, другую в деревне, но после налета на деревню мы не знаем, куда перекочевать».
«Милый Ганс! Нам живется не очень-то хорошо, потому что дядя Отто от бомбежки сошел с ума, он пробыл два месяца в больнице, а теперь мы должны его забрать, потому что он перешел в тихое помешательство».
«Мой любимый! Когда кончатся наши мучения? В результате бомбежки все лепные украшения нашей гостиной уничтожены. Еще совсем недавно я отдала 150 рейхсмарок за висячие цветочные вазы, и только два дня они повисели, а сейчас — ни ваз, ни стен. Стоит тратиться? И вот я решила переехать в Вену, конечно, это — австрийская дыра, но ничего не поделаешь. А то получается, покупаешь, покупаешь, а под конец получаешь бомбы и все идет прахом.
Твоя женушка-кусака».
«Герта пишет, что она, сидя у себя, может любоваться звездами, потому что потолка уже нет. В саду у нас лежит бомба, которая не разорвалась».
«Дорогой брат! Оказывается, что англичане и американцы ничуть не лучше русских!..»
«Муженечек, ну и страху я натерпелась! Кто портит себе желудок обжорством, а у меня он испортился от бомбежек. Ко всему я еще простудилась, сидя в мокром погребе, там вода каплет за шиворот, и, по-моему, там ходят жабы. Ну и положение! Чем мы заслужили такое к нам отношение? Здесь все стали сумасшедшими, да и я недалека от этого. Так что если приедешь домой, можешь никого не застать в живых. Лучше пришли мне денег, и я куда-нибудь убегу.
Твоя несчастная полусумасшедшая женушка».
Немки верны себе: они оплакивают вазочки, они лицемерно возмущаются: «Чем мы этого заслужили?» Забыла такая про Ковентри, про Гомель, про Ленинград. А если порыться у нее в шкафу, там, наверно, найдешь шубу или платье, снятые с женщины в Киеве или в Житомире. Вой тыла доходит до фронта, а фронт отступает, и топот фрицев доносится до тыла. Германия теряет голову.
Я приведу письмо отца сыну на фронт. Пишет не немец, а австриец, с присущим этому народу юмором:
«Твое письмо я прочел с большим интересом. Если сокращение фронта пойдет дальше, то вскоре ты очутишься в тех местах, где я воевал в 1915 году, то есть в Галиции. Я тебя прошу — будь осторожен. Твое письмо пришло распечатанным и потом заклеенным какими-то липкими бумажками. Я понимаю, что фронтовику трудно молчать, ему хочется отвести душу. Но мы здесь давно знаем, что нельзя говорить все, что думаешь, даже о действительных неурядицах лучше не шуметь, а с радостной уверенностью ждать счастливого окончания войны. У нас говорят, что теперь зубные врачи будут выдергивать зубы через нос, так как ни один пациент не решается раскрыть рот».
Вот она, Германия 1944 года. Она молчит, но все понимают, о чем она думает. А число километров и число дней, отделяющих ее от последнего суда, все сокращается и сокращается.
Мы постараемся не томить их долгим ожиданием.
4 февраля 1944 г.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут
Фельдфебель Гюнтер Цесснер пишет своему брату: «Конечно, обидно, что пришлось оставить Киев, но я там хорошо пожил полтора года. Иногда приходилось прибегать к суровым мерам, но, откровенно говоря, я не сентиментален и нервы у меня крепкие. Зато полтора года я жил в полное удовольствие: стол был хороший, водка, пиво, девочки, прогулки, так что я свое от жизни взял».
Я вспомнил, прочитав это письмо, о маленькой девочке. Это было в Киеве, в Бабьем Яру. Три дня и три ночи подряд немцы убивали стариков, женщин, детей. Они экономили патроны, и детей они кидали живыми в могилу. Тогда раздался крик девочки: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза?» Девочка не понимала, что ее закапывают живой. Девочка не понимала того, что Гюнтер Цесснер развлекается. Я слышу по ночам этот детский крик, и я думаю: Гюнтер Цесснер ушел из Киева. Он жив. Он пьет водку и пиво. Он гуляет. Он вспоминает те дни, когда он в Киеве закапывал детей. Может быть, и сейчас Гюнтер Цесснер закапывает девочку в Минске или Львове — и, ухмыляясь, говорит: «Приходится прибегать к суровым мерам». Неужели Гюнтер Цесснер уйдет от кары? Неужели он будет нянчить в Швайнфурте своих внучек и рассказывать им: «Черт возьми, хорошо я жил когда-то в Киеве»?
Неужели уйдут от кары тысячи и тысячи детоубийц? Неужели спасутся факельщики и каратели, немцы, которые залили кровью Белоруссию? Неужели немцы, угонявшие девушек в рабство, будут спокойно доживать свой век в Дрездене или Карлсруэ? Неужели немцы, кидавшие грудных детей в колодцы, вернутся домой и будут играть в кегли? Неужели немцы, которые привязывали старух к хвосту лошади, будут нюхать цветы и заводить патефоны? Они переоденутся. Если нужно, Гюнтер станет Куртом или Карлом. У них много имен, у них много щелей, у них много нахальства. Они будут играть на гитаре, поливать грядки и прикидываться мирными жителями. Они будут плакать, молиться и блеять, как овечки. Они станут доказывать, что они ни при чем. Десять свидетелей покажут, что Гюнтер Цесснер никогда не был в Киеве, что он всю войну просидел в Швайнфурте и сажал розы. У них будут свидетели и адвокаты. Они надеются уйти безнаказанными. Они надеются сказать: «Мы пришли в Россию, а потом ушли, теперь это дело прошлое».
Если ты видел пепел сел, ты не забудешь. Если ты видел слезы матери, ты не простишь. Ты никому не передоверишь своего права: ты судья. Ты должен найти Гюнтера Цесснера. Ты должен найти всех палачей, ты не станешь откладывать дело в долгий ящик. Ты настигнешь проклятого Гюнтера, и Курта, и Карла. Всех! Они ответят перед тобой.
Помни — маленькая девочка кричала: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза?» Не дай уйти палачам. Торопись! Они хотят выскользнуть, выкарабкаться, спрятаться.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут.
6 февраля 1944 г.
Путевые сборы
Берлинское радио сообщает: «В районе Никополя наши войска находятся в трудном положении вследствие оттепели и распутицы». Еще раз вместо фюрера немцы высекли природу. Кто виноват в немецких поражениях? То мороз, то оттепель, то дождь, то засуха. Природа ведь не пишет опровержений. А тупоумные фрицы не спросят: почему распутица мешает немцам и помогает русским?
В Минске, в Пскове, в Таллине, в Ковеле царит дорожная лихорадка: немцы несутся на запад: вместо «Дранг нах остен» — драп нах вестен. Удирают зондерфюреры, представители колониальных обществ, педеля немецких лицеев, колбасники, генеалоги, персонал «душегубок», спецкоры «Фелькишер беобахтера», гестаповцы, служащие Круппа и Геринга, коммивояжеры, любительницы полендвицы и повидла. Один немец пишет из Слонима: «Здесь все теперь спрашивают «сколько?» и не нужно переспрашивать, — сразу понятно, что речь идет о красных — сколько им еще осталось километров до Слонима».
В Берлине тоже увлечены километражем. В 1943 году немцы забыли о картах. Теперь они снова разглядывают атласы. Они сидят в бомбоубежищах с учебниками географии. Корреспондент газеты «Афтонбладет» пишет: «В Берлине отмечают, что от Сталинграда до Луцка — тысяча четыреста километров, а от Луцка до Берлина — восемьсот». Полезная справка, но вряд ли она успокоит берлинцев. Действительно, некая Ирма Гольц пишет своему мужу из немецкой столицы: «Здесь все говорят о чемоданах, о дороге. Бегут не только от бомбардировок, но как-то неспокойно на душе, особенно когда послушаешь радио. Гюнтер из СС «Викинг» вчера был у меня, он мрачно смотрит на общее положение, говорит, что это конец спектакля, что дело идет к вешалке…»
Здравые слова. От себя добавлю: для одних к вешалке, для других к виселице.
14 февраля 1944 г.
Нейтралитет особого типа
В 1938 году один английский журналист задал вопрос генералу Франко: «Можно ли назвать режим, установленный фалангой, фашизмом?» Генерал Франко ответил: «Нет, это режим особого типа».
