Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам
Приглушенные голоса, раздававшиеся глухим эхом где-то под самыми сводами, не отличались изысканностью фраз, рваные окончания которых были нам отчетливо слышны. Все вокруг было какое-то грязное и пыльное, пыльное настолько, что ни к чему не хотелось здесь прикасаться, не надев перчаток.
Найдя некое подобие тележки – железные стропила, наспех приваренные друг к другу в форме неровного прямоугольника с приделанными к ним колесами, – мы с трудом положили на нее моток ткани. У этой своеобразной конструкции не было дна, лишь в середине прямоугольной рамы были крест-накрест приварены две ржавые трубы. При движении по неровному полу, в выбоины которого проваливались колеса, моток ткани все время сваливался, приходилось держать его и следить за тем, чтобы не повредило ноги острыми углами или металлическими колесами нашего передвижного средства. Двигалась эта адская конструкция с невыносимым шумом и скрипом, бетонные стены, пол и узкие коридоры во много раз усиливали этот скрежет, а полутьма заставляла двигаться очень медленно. Передвигаясь таким образом, мы, наконец, добрались до нужного нам места. Остановившись у больших железных дверей грузового лифта и сбросив ткань на пол, я отвез телегу назад, пока остальные дожидались того, кто должен был открыть для нас лифт. Этот человек явился минут через 30, когда мы уже отчаялись выбраться из этих катакомб. Он открыл двери лифта, и мы вынуждены были прикрыть уши ладонями, такой стоял от этого грохот. Войдя внутрь, он с тем же шумом закрыл дверь и нажал кнопку нужного нам этажа. Внутри лифт представлял собой большую железную коробку с облупившейся по стенкам краской и потеками, освещаемую тусклой лампочкой. Двигался он медленно, и потому что внутренней двери у него не было, при движении мы могли видеть, как мимо нас неспешно ползла вниз одна из стен шахты. Все происходившее напоминало дешевый фильм ужасов: и тусклый свет, и скрипящий, медленно ползущий вверх лифт, и стена, хранившая на своем теле не одно десятилетие разложения и тлена. Ржавые штыри, темные пятна, надписи, свидетельствующие о невысоком уровне интеллекта тех людей, которые их оставили, – все это сопровождало нас при подъеме. И плюс ко всему невыносимый запах пыли, который царил здесь повсюду. Наш поддатый Харон, странно улыбаясь, поехал обратно вниз, а мы с радостью, что остались живы, перетащили на себе наш моток через помещение, в котором, как можно было судить по тому, что в нем находилось, был склад ненужных декораций, к следующему лифту, который, в свою очередь, отказывался работать. Пока один из нас ходил вниз выяснить у кого-нибудь из местных, что нам делать, я осмотрелся в зале, через который мы только что шли. Это было большое помещение с высоким потолком и деревянным, гулко отражающим шаги полом, который уже во многих местах проваливался, и вздыбившиеся прогнившие доски торчали вверх, как противопехотные колья. Осторожно обходя эти ловушки, я осматривался. Мне было искренне непонятно, как можно было работать в подобных условиях, и почему никто не может заняться тем, чтобы все это вычистить. Это было похоже на давно покинутое здание в оставленном людьми городе. Посередине лежали внутренности рояля с варварски вырванными струнами, остатки которых беспомощно колыхались от легкого сквозняка. Я провел пальцами по нескольким еще натянутым струнам, и комната наполнилась густыми басовыми звуками, которые еще некоторое время колыхались в мертвенном воздухе. Это был и в самом деле реквием по всему живому, что здесь когда-то было. Большую часть помещения занимали погребенные под толстым слоем пыли декорации, видимо, уже никому не нужные, но чего-то ждущие в своих темных углах. Маленькие пенопластовые домики с красной черепицей, обломанной по краям импровизированных крыш, соседствовали здесь со средневековыми замками грязно-серого цвета; башни с потерянными шпилями стояли плотной неразмыкаемой стеной метра полтора в высоту. Всюду валялись раздавленные пивные банки, окурки, обрывки бумаги, грязные тряпки. Неприятно становилось от одной мысли прикоснуться к чему-либо из находящегося здесь хлама. Такое запустение можно увидеть на фотографиях городов, давно покинутых людьми. Жизнь здесь словно остановилась.
Спустя вечность явился еще один местный работник, примерно такого же вида, что и предыдущий, и попробовал оживить второй лифт. В этом лифте света не было вообще. Кое-как мы затащили наш груз внутрь и встали по периметру. Захлопнув двери снаружи, мастер этот начал ходить по этажам и пытаться вызвать лифт, но из этой затеи ничего не вышло. Затем он долго возился с кнопками уже в кабине лифта, под ярким светом фонариков наших мобильных телефонов. Это тоже не привело к желаемому результату, после чего он ушел и, вернувшись спустя довольно продолжительное время, сообщил, что лифт никуда не поедет.
– Вчера еще все было нормально, – бодро отрапортовал он и ушел уже окончательно.
Выбора у нас не было, и с матом и проклятиями мы поднимали вручную наш моток по нескольким лестничным пролетам, постоянно следя за тем, чтобы не разбить головы о низкие выступы или не нанести себе еще каких-нибудь травм.
Не меньшее запустение царило и в цеху, в котором пришлось нам в дальнейшем работать. Пыли здесь было не меньше, чем во всех остальных помещениях, только вот здесь нам приходилось ползать на коленях, прибивая ткань к полу, пользоваться местными инструментами и вообще как-то жить, иногда мы проводили здесь целый рабочий день, даже не заезжая к нам в театр. Я, не будучи брезгливым человеком, все же не мог привыкнуть к этой грязи и постоянно с каким-то остервенением мыл руки. Даже после того как я выходил из здания, меня не покидало чувство того, что я весь извалялся в этой вековой пыли. Было ощущение, что ты побывал на кладбище. Нам пришлось проработать там несколько недель, привозить и увозить мотки тканей, краски, кисти, линейки и другие принадлежности. Лифт иногда работал, но чаще всего мы вынуждены были носить все на себе пешком. Под конец мы спускались в самый глубокий подвал, чтобы иметь возможность погрузить готовые полотна в ожидавшую нас машину, и, когда мы выходили на яркий солнечный свет из темного, грязного подвала, мы чувствовали себя узниками, после долгих лет заточения выпущенными на свободу.
Когда закончилась эта эпопея с постоянными разъездами, наша бригада лишилась еще одного работника: на этот раз Валентин не выдержал и ушел на поиски новой, лучшей жизни, мы же с Женей остались, наивно надеясь обрести ее здесь.
* * *– Ну и как, удалось обрести? – с ехидной улыбкой спросила М, – «Ищущий да обрящет» – ведь так?!
– Да, это верно, но только не в нашем случае! – ответил я.
Все было выпито, и пепельница была полна окурков. Я посмотрел на часы: 3:21. В баре было тихо. «She sends me blue valentines, all the way from Philadelphia», – приглушенно пел Том Уэйте, за стойкой сидел и клевал носом какой-то пожилой господин в костюме, когда он пришел, я не помню. Под высоким стулом, на котором он сидел, валялся его портфель, отделанный под крокодиловую кожу. Бармен стоял в дверях кухни и непринужденно болтал с официанткой. В зале оставалось еще человек пять. Одна парочка сидела через два столика от нас, парень спал, положив голову на колени своей спутнице; она курила, погрузившись в свои мысли. Ее свободная от сигареты рука машинально поглаживала парня по кудрявым волосам. Чуть дальше сидела компания из трех человек, они пили пиво и тихо, но с увлечением говорили о чем-то. Иногда до меня доносились обрывки фраз или отдельные слова их разговора. В последней долетевшей до меня фразе я услышал, и был приятно удивлен этому, знакомую фамилию – Набоков, но что конкретно о Набокове говорил молодой человек в очках, я так и не смог разобрать.
– Можно я посплю у тебя на коленях, а потом продолжу рассказ? – сказал я, кивая на соседний столик, за которым сидела парочка.
М. посмотрела на них, задержав взгляд на сидевшей девушке чуть дольше, чем было нужно для того, чтобы просто увидеть ее, и, повернувшись ко мне, ответила с явной издевкой:
– Не в этот раз!
Чуть подумала и добавила:
– Да, впрочем, и ни в какой другой раз!
Я невинно улыбнулся. Шутка не удалась, хотя она вообще плохо воспринимала подобный юмор, всегда слишком жесткая, слишком уверенная в себе, а точнее, делавшая вид, что она уверена, чтобы еще больше загородиться от мира, еще больше подчеркнуть важность избранного ею пути. Это когда-то и стало причиной нашей размолвки, но теперь мне было наплевать на это, просто иногда чувства брали верх, и я злился на нее, но уже не как человек, который что-то чувствует или имеет какое-то отношение к ее судьбе, нет, но как сторонний наблюдатель, который знает о ней чуть больше, чем все остальные. Те воспоминания все еще живут и иногда дают о себе знать особенно сильно, так сильно, что хочется крикнуть так громко, чтобы она услышала, находясь за 700 километров от меня, все же услышала:
