Константин Симонов - Сто суток войны
Сурков в ответ на наши возражения промолчал, а мы с Трошкиным вслед за этим, смеясь, стали говорить о Боровкове, который едет на запад со скоростью двадцать километров, а на восток — со скоростью восемьдесят. Как потом оказалось, Сурков, не расслышав вначале нашего разговора, принял эту шутку на свой счет и закусил удила — решил назло нам не останавливаться, пока мы сами не запросим.
Поехали дальше. В воздухе крутились немецкие самолеты. Пришлось несколько раз выскакивать из нашего «пикапа» и бросаться на землю. Самолеты обстреляли шоссе, снижаясь до пятидесяти метров. При одном из приземлений я расцарапал себе все лицо. Злые, ничего не понимающие, мы наконец добрались до моста через какую-то реку: кажется, это была река Бобр.
На мосту, к каждому его устою, были уже привязаны здоровенные ящики со взрывчаткой. Около них наготове стояли саперы. А поодаль, в стороне, саперные командиры пробовали, очевидно, проверяя по времени, как горит запальный шнур.
Мы на минуту остановились. Я и Трошкин предложили: не выяснить ли все-таки все обстоятельства, прежде чем ехать дальше? Но теперь уже Сурков сказал, что надо ехать дальше: поедем посмотрим сами. Что касается Курганова, то он относился к нашим спорам довольно спокойно. Ему больше всего хотелось встретить хоть кого-нибудь, кто бы хоть что-нибудь знал и мог дать ему беседу для «Правды».
Мы проскочили через мост. Кажется, саперы что-то хотели сказать нам, но не сказали или не успели. Проехав мост, мы сделали еще три-четыре километра. Впереди, слева и справа, была слышна артиллерийская стрельба. Вдруг справа у дороги что-то блеснуло на солнце. Мы остановились и увидели, что шагах в двадцати от дороги стоит мотоцикл с коляской, а рядом с мотоциклом с картой в руках — высокий комдив. Золотые галуны на рукаве у него горели на солнце. Их блеск мы и заметили. Рядом с комдивом — маленький полковник.
Мы выскочили из машины и подошли к ним. Сурков, как старший, представился, сказал, что мы являемся представителями центральных газет «Известий» и «Правды» и хотели бы поговорить. Комдив как-то странно посмотрел на нас, сказал: «Здравствуйте, дорогие товарищи», крепко пожал нам всем руки, а потом после паузы добавил: «Убирайтесь-ка отсюда поскорей к…»
Курганов, не смутившись и профессионально вынув записную книжку, спросил:
— А может быть, вы все-таки сможете посвятить нам пять минут для беседы?
— Что? — переспросил комдив. — Я же вам сказал: поезжайте ради бога отсюда! Уедете отсюда километров за двадцать назад — там штаб у меня будет. Вот там завтра и поговорим. Мост переезжали?
— Да.
— Так вот, поскорее обратно его переезжайте.
Мы сели в машину, повернули, проскочили через мост под удивленными взглядами тех же саперов и остановились километрах в трех за мостом, у колодца.
Когда мы сворачивали на дорогу, простившись с комдивом, то видели, что он тоже садится в свой мотоцикл с коляской. Тогда мы так ничего толком и не поняли, кроме того, что вляпались куда-то. Все выяснилось впоследствии. Пролетарская дивизия после ожесточенного боя отступила и, оторвавшись от немцев, отошла за реку Бобр, по которой должна была идти ее новая линия обороны. Мост, через который мы проезжали, находился уже перед передним краем. Его должны были взорвать тотчас, как только вернется начальство, поехавшее вперед на рекогносцировку, проверить в последний раз сектора обстрела артиллерии. За этим занятием мы и застали торопившегося комдива.
Вопреки нашим корреспондентским представлениям о стратегии и тактике, дивизия отступала не по дороге, а слева и справа от нее по лесам. Там же наступали немцы, может быть, не предполагая, что дорога свободна и на том отрезке ее, который мы проехали, никого нет. Налево и направо в то время, когда нас завернул комдив, немцы были уже сзади нас, подходили к реке.
Все это мы выяснили потом. А тогда, добравшись до колодца, только безотчетно почувствовали, что выбрались из какой-то беды и, спустив на веревке в колодец котелок, стали жадно пить воду. Вода была замечательная, родниковая, холодная, и мы пили ее досыта.
Напившись воды, мы двинулись к Смоленску. По дороге, устав и окончательно пропылившись, заехали в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами; на стенах висели какие-то рамочки и цветные вырезки из журналов. В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое — в белую рубаху и белые порты, — с седою бородой и кирпичной морщинистой шеей.
Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком. Сначала вытащила одну крынку, потом — другую.
Зашла соседка. Бабка спросила:
— А Дунька все голосит?
— Голосит, — сказала соседка.
— У ней парня убили, — объяснила нам старуха.
Потом вдруг открылась дверь в сени, и мы услышали, как близко, должно быть в соседнем дворе, пронзительно кричит женщина. Бабка, сев рядом с нами на лавку, спокойно следила, как мы жадно пьем молоко.
— Все у нас на войне, — сказала она. — Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?
— Не знаем, — сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.
— Должно, скоро, — сказала бабка. — Уже стада все погнали. Молочко последнее пьем. Корову-то с колхозным стадом тоже отдали, пусть гонят. Даст бог, когда и обратно пригонят. Народу мало в деревне. Все уходят.
— А вы? — спросил один из нас.
— А мы куда ж пойдем? Мы тут будем. И немцы придут — тут будем, и наши вспять придут — тут будем. Дождемся со стариком, коли живы будем.
Она говорила, а старик все сидел и молчал. И мне казалось, что ему было все равно. Все — все равно. Что он очень стар и если бы он мог, то он умер бы вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда — мне по его лицу казалось, что он уверен.
Он так молча сидел на лавке и все качал своей столетней седой головой, как будто твердил: «Да, да, придут, придут».
Я потом написал об этом стихотворение и посвятил его Алеше Суркову. Было нам тогда очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего не могли мы сказать этим старикам, ровно ничего утешительного.
Дальше, на обратном пути, не было ничего примечательного. Трясясь в «пикапе», я по дороге в Смоленск писал стихи о том, чтобы ничего не оставлять немцам, все жечь, чтобы сама сожженная, изуродованная природа повернулась против них. Стихи были, кажется, ничего, лучше обычных газетных. Но именно из-за этих сильных выражений они так и не попали в «Красноармейскую правду».
В редакцию мы приехали к вечеру, а на следующее утро снова уехали — на этот раз в район Краснополья.
Эта поездка, во время которой мы не слышали ни одного выстрела, за исключением далекого грохота канонады где-то на Днепре, у Рогачева, все-таки врезалась в память. Мы ехали через Рославль, Кричев, Чериков, Пропойск — через маленькие города, в которых я никогда в жизни, наверно, не побывал бы, если бы не война.
В Рославле мы с Калашниковым зашли в буфет, и нам налили там оставшиеся на дне бутылки последние капли какого-то ликера.
Дороги были пыльные, а от Кричева до Краснополья — неимоверно ухабистые. В маленьком районном городке Краснополье мы остановились у маленького книжного магазина и купили там несколько карт Могилевской области и Белоруссии. Это были детские карты, наведенные тонкими синими линиями, те самые карты, которые мы когда-то в школе раскрашивали зеленым, синим и красным. Могло ли мне когда-нибудь прийти в голову, что вот по такой карте я буду во время войны разыскивать какие-то нужные мне города и села?
Задание редакции было — найти в районе Краснополья находившиеся где-то там дивизии, которые переформировывались после выхода из окружения.21 Говорили, что у них большой боевой опыт и что мы можем взять в этих дивизиях нужный для газеты материал.
Одну дивизию мы действительно нашли около Краснополья. Двое из нас остались в дивизии, а мы с Сурковым поехали дальше, в другую дивизию.
В этой поездке мы подружились с Алешей Сурковым. Дорога шла через какие-то глухие, совершенно неведомые деревни. Они были еще далеко от фронта, и я думаю, что даже потом, уже заняв Смоленск, немцы, наверно, целыми неделями не добирались до этих оставшихся у них в тылу глухих мест. Но хотя фронт был еще далеко, по всем дорогам, шедшим с запада на восток, по всем проселкам и тропинкам двигались бесчисленные беженцы. Население окрестных сел пока не трогалось с мест, хотя многие уже готовились к уходу.
А по дорогам шли еврейские беженцы из-под Белостока, из-под Лиды, из сотен еврейских местечек. Они ехали на невообразимых арбах, повозках. Ехали и шли старики, которых я никогда не видел, с пейсами и бородами, в картузах Прошлого века. Шли усталые, рано постаревшие еврейские женщины. И дети, дети, дети… Детишки без конца. На каждой подводе — шесть-восемь-десять грязных, черномазых, голодных детей. И тут же на такой же подводе торчал самым нелепым образом наспех прихваченный скарб: сломанные велосипеды, разбитые цветочные горшки с погнувшимися или поломанными фикусами, скалки, гладильные доски и какое-то тряпье.
