Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Да, о письмах заключенных. Я видела тех, кто по «бытовым» статьям осужден. Приедете – много расскажу и о них. Без предвзятости – мне их не жаль. Хоть и молодые и, вроде, их папа-мама плохо воспитали и т.д. Но это для низкого интеллекта – стереотип. Кто же им виноват? Они через вас на волю хотят. А вдруг Вы посочувствуете? Ни один бандит или ворюга не сказал, что он подонок. Все они особенно ищут сочувствия. В общем, еще об одном надо Вам рассказывать. Всякого Вам благополучия. Удачи, удачи, удачи. И с повестью, и во всем. С уважением, В.В.»
И наступила зима, и повесть моя с трудом, но «шла», подходила к концу. Пора! Скорее давать, на волне «Пирамиды», пусть молчат критики, но может быть не откажут журналы. Не этот, нет, не тот, который опубликовал «повесть о повести» – я горячо благодарен, но ведь он почему-то совсем не поддерживает меня, что-то произошло, – но пусть другой, это даже лучше… Ах, милая В.В., нетерпеливая женщина, понимаю, понимаю, что времени у нас с вами мало, но ведь у меня свои планы. Потерпите еще немного…
«Ю.С., здравствуйте. Здоровы ли Вы? Зима время не лучшее. Всякое бывает. Пишу Вам «на радостях». Наконец имею телефон. Если Вы найдете нужным, то теперь можно мне позвонить напрямую из Москвы. Естественно, лучше звонить ночью, линия свободнее. Я сейчас много вспоминаю, характеризую более колоритных (и скверных, и теплых сердцем), а главное – ужасаюсь. Неужели это было? Ну, да ладно. Потом. Все-таки надеюсь Вас видеть. Я уже договорилась с приятельницами, что буду ночевать у них. Вас не стесню. Отдыхать Вы сможете свободно. Я надеюсь, что если выберетесь, то не на один день. С питанием тоже будет все в порядке. С голоду не умрете. Ах, как я Вас жду! Интуиция мне подсказывает, что Вас уже увлекло что-то другое. Честное слово – напрасно. Хорошо бы я ошиблась. Новый год «на носу». Поздравлять вроде рано. На всякий случай: здоровья Вам и светлого разума на долгие годы. А остальное – приложится. С надеждой и огромным уважением В.В..»
Понимал, понимал ее ожидание, нетерпение, ее возвращение в прошлое, почти уже забытое, было, и вот… Одиночество, письмо в журнал, ответ и почти неожиданный голос из Москвы, заинтересованный… Но по-разному текло у нас время. У меня – мчалось, дни появлялись и исчезали мгновенно, широкий круг знакомых, ко всему прочему… А она оглянулась назад. И закрутилась лента воспоминаний. Уже и достаточно было одного лишь представления о внимательном слушателе, щель почтового ящика – отдушина, узкое окно в бездну мира, к людям, в бессмертье памяти.
Еще письма…
Седьмое:
«Я ненавидела своего следователя 20 лет. Мысленно проигрывала всевозможные способы мести, вплоть до убийства. Как это сделаю практически, я не представляла. Просто мысленно видела его уже убитым. Когда вернулась в Ленинград после реабилитации, то еще 2 года (61-62 гг.) искала его. В милиции мне его адрес не давали, говорили, что все новые работают, старых нет. И вот мне повезло. В детской комнате милиции натолкнулась на старого (лет 60) милиционера-блокадника, который мне дал адрес его работы. Звоню на завод «Красный пролетарий», в отдел кадров. Надо сказать, что и милиционеру, и кадрам я с веселым лицом представилась старым другом Кости Красилова (своего следователя). Кадры дают мне телефон цеха, где он работает бригадиром. В трубке шум цеха. И наконец: «Алё». Надо понять, что у меня ноги подогнулись. Говорю спокойным голосом (смогла же!): «Костя, ты помнишь Валю Кириллову (это моя девичья фамилия)?»
Он: «Да, помню».
– Костя, я вернулась, очень хочу тебя видеть, ты для меня встреча с юностью. Приезжай ко мне.
– А ты не…
– Нет, нет (перебиваю), не думай ничего, я от души. Вот мой адрес… Я жду тебя в воскресенье.
Все это я выпаливаю одним дыханием. Прощаемся. Стою минут 5 обалделая: неужели хватит наглости и придет?
И вот воскресенье. Звонок. Открываю. Он.
– Ну, здравствуй. Какая ты старая!
– И ты не мальчик. Раздевайся, проходи.
Он (улыбается):
– А я вот решил зайти.
– Садись, Костя. Ну, как ты живешь? (Не он, а я спрашиваю теперь).
– Работаю, ты знаешь где. Из милиции меня уволили. Женат. Жена на овощной базе работает. Сыну 16 лет. Ну, а ты как?
– Работаю с детьми. Преподаю музыку, балет. Замужем.
А муж, по нашей договоренности с ним, должен был изображать бессловесного слугу – исполнителя. Говорю мужу – принеси быстренько вина получше. (Магазин рядом.) Через 5 минут появилось вино массандровское, конфеты. Костя открывает бутылку (как дома), наливает, пьет, повеселел. Говорит: ты педагог, подскажи, что мне делать с сыном?
– А что с ним?
– Ворует. Недавно ограбил ларек, еле-еле отбил его по старым связям.
Я (мысленно: господи, дай мне силы выдержать!):
– Костя, ты посади его лет на 5 – выйдет, человеком будет.
Он (отшатнулся от стола):
– Что ты, он же еще ребенок!
– Костя, а мне тоже было 16 лет, когда ты меня посадил.
– Знаешь, я не виноват, – отвечает. – А может ошибся? Я без образования, у меня 7 классов всего. А с армии – прямо в милицию.
Я (провокационно): Костя, о чем ты больше всего жалеешь в своей жизни?
Этим вопросом я искала хоть какую тень раскаяния, благородства, что ли. В общем, чего-то правильного, хорошего в этом человеке. Ответ его – убил во мне ненависть к нему. Такого ненавидеть – слишком высокая честь для него.
Он сказал:
– Жалею об одном: в блокаду все наши брали ох как! Обеспечили и внуков своих. А я, дурак, мало брал.
У меня все оборвалось внутри. Он допил бутылку вина, встал и, протянув по-сельски мне руку, сказал: «Ну, спасибо, рад был тебя повидать. Я пошел».
Я сказала: «Иди, живи дальше, Костя. Руки не подам».
Он молча вышел.
А со мной была жуткая истерика, сказалась выдержка, с которой я держала себя. Потом
