Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 1

Иванов. – Вы участвовали в этом заседании?

Наумов. – Участвовал. Государь начал с указания, что теперь требуется особое напряжение сил в виду затянувшейся войны и в виду того, что в некоторых местах есть дефекты по транспорту, по производству топлива, и, главным образом, нужно теперь единство действий. Между тем, Совет Министров, высшее учреждение в стране, не показывает нам примера этого единства. Замечаются такие трения, такие разногласия, «которые я не приветствовал бы и просил избегать». Очевидно, это было в мой огород. Дальнейшее заседание ничего существенного не представляло. Вопрос относительно верховного управления по государственной обороне прошел в том смысле, что не нужно новых наслоений делать, а пускай председатель Совета Министров и будет возглавлен.[*] Это предложил А.Ф. Трепов, который и подсказал: «У нас есть председатель Совета Министров, пускай он возьмет в свои руки все управление, пускай объединяет».

Председатель. – Это вопрос о диктатуре?

Наумов. – Нет, не о диктатуре, но сущность его есть, несомненно, диктатура. Я ушел из министров, потом возникли разные «наслоения», которые характерным образом оттенили намерения государя и тех лиц, которые его окружали в момент устройства такой диктатуры. Но все это в какие-то футляры вдвигали, и потому все намечаемые меры делались безжизненными. Вопрос относительно борьбы с дороговизной, возбужденный на заседании особого продовольственного совещания, мы поставили на-ряду с принципом распространения твердых цен на все хлебные сделки, на-ряду с этим установили известную градацию предельных цен и на другие продукты – на кожу, на металл и проч. – Когда я внес в Совет Министров эту записку, я встретил неблагоприятное отношение, но потом эта же записка получила разрешение после моего ухода в смысле назначения особой комиссии Оболенского, харьковского губернатора, которая совершенно оказалась безжизненной. Нужно было, чтобы лицо, которое стояло во главе, относилось с известной чуткостью к требованиям жизни и направляло это в известное русло. К сожалению, Штюрмер совершенно не соответствовал своему назначению, не потому, что у нас происходили известные принципиальные несогласия, а по своим свойствам. Князь Волконский его обрисовал так: «Это человек, который способен с утра, чуть ли не с 6-7 часов утра и до 12 часов ночи только все впитывать, но он ничего не дает». – Действительно, он с утра до вечера всех выслушивал, но сам ничего не давал, так, что было чувство полного бессилия чего-нибудь от него добиться. После этого заседания все встали, разошлись. Я подошел вместе с другими министрами к государю и чувствовал, что отставка, несомненно, последует. Не скрою от вас, я очень обрадовался, что так быстро это уладилось, но все-таки я хотел сказать государю то, что мне совесть подсказывала, ибо боялся, что Штюрмер сделал государю слишком односторонний доклад. Я сказал: «Ваше императорское величество, благоволите дать мне сегодня аудиенцию». – Он говорит: «Когда же?» – «Когда вашему императорскому величеству угодно будет. Если бы угодно было сегодня, чтобы попасть на поезд». – «Тогда до Хвостова приходите». – Он меня принял, выслушал.

Председатель. – Что вы ему сказали? Ознакомьте нас вкратце.

Наумов. – Я сказал государю, что вся обстановка моей работы имеет значение для самого дела очень существенное, ибо продовольствие само по себе теряет всякое значение, если не связано с транспортом, с топливом и с другими сопутствующими благоприятными обстоятельствами. Напомнил ему все мои доклады, всю программу, напомнил ему, что прошлый раз говорил о том, что необходимо было в Государственном Совете выступить по этому поводу ясно и определенно. Государь все это вспомнил. Между прочим, я указал, что встретил со стороны Штюрмера. В результате я просил государя о следующем: «Ваше императорское величество, одно из двух: или разрешите мне просить вас эту обстановку изменить, устройте мне так, чтобы я мог работать продуктивно, производительно, так, как я до сих пор работал»… Государь меня прервал, хвалил меня. – «Или разрешите мне от этого дела отойти для того, чтобы передать его другому лицу». – Государь задумался, долго не отвечал. Очевидно, у него была какая-то борьба. Он сказал: «Пока я этой обстановки менять не буду, я не переменю. С другой стороны, я желал бы, чтобы вы все-таки помогали. Я привык к вашим советам, привык к вашему сотрудничеству, и я надеюсь, что вы на посту члена Государственного Совета, – я вас назначаю членом Государственного Совета, – окажете нам ваше содействие». – Я говорю: «Ваше императорское величество, я – член Государственного Совета по выборам». – «Да, но вас я назначаю членом Государственного Совета». – «Очень вам благодарен, ваше императорское величество». – Мне это представлялось совершенно неожиданным, потом я слышал, что Штюрмер распространял всем, что я сам об этом просил.

Председатель. – Место в Государственном Совете вам было обеспечено?

Наумов. – Да. Что я перечувствовал в этот момент, – представить трудно. Во мне боролось чувство корректности и уважения к монарху, а с другой стороны, – чувство неимоверной досады, не из-за того, что я ухожу, а из-за того, что из членов Государственного Совета по выборам меня сделали членом Государственного Совета по назначению. Нужно сказать, что, когда я первый раз докладывал государю лично, прося меня освободить, государь все-таки остался при своем решении и сказал: «Пожалуйста, подайте при следующем докладе прошение об уходе вашем из Верховной комиссии». – Он теперь членом Государственного Совета по назначению меня сделал – и последнее звено, связующее меня с земством и местным обществом, оборвалось (при назначении меня министром, я был лишен должности самарского губернского предводителя).

Председатель. – А во время вашего разговора с государем не было ни одного слова сказано о вашем членстве в Верховной комиссии?

Наумов. – Нет. Когда я был назначен министром, я был удален из Верховной комиссии. Государь тогда мне сказал: «Не забудьте подать заявление об уходе из Верховной комиссии». – По окончании прощальной аудиенции я встал, поклонился государю, хотел уходить совсем, потом предчувствие какое-то явилось, что я больше не увижу его, и мне хотелось дать ему несколько искренних советов: «Ваше императорское величество, разрешите мне высказать то, что я считаю своим долгом сказать перед уходом из министерства». – Он говорит: «Пожалуйста». – Я высказал ему свое мнение, что чем искреннее относиться ко всему тому, что составляет народное представительство, к общественности, тем сильнее будет само дело, тем сильнее будет родина, и его положение. И обратно, – искренность есть такое чувство, которое ничем не заменишь, и вместе с тем, это очень ясное чувство. Если эта искренность будет только показная, то это будет еще хуже, чем окончательный обман. – Вот мои слова, то, что у меня накипело, то, что я сказал. Я поклонился и отошел. Слышу в зале шаги сзади, смотрю – идет государь. Я остановился, поклонился. Тогда государь подошел, взял за руку, приподнялся, он немного ниже меня ростом, и поцеловал. Был в слезах, такое чувство было у меня самого, что у меня спазмы сделались в горле. Я вышел, столкнулся с Хвостовым. Сел в автомобиль и поехал на поезд. Там встретил Волжина, Шаховского и Игнатьева. Я им передал. Помню, Игнатьев и Волжин еще сказали: – «Какой вы счастливый, что вам удалось уйти». – Ехал с нами и Штюрмер. На другой день Штюрмер просит меня к себе. Прихожу к нему. – «Ну, как, что?» – Я говорю: «Очень вам благодарен, ваше высокопревосходительство, за ваше содействие, теперь я свободен». – «Да, видите, как все это хорошо». – Опять чуть ли не целоваться. – «Ведь вы – член Государственного Совета по назначению, это ведь равносильно, по положению, послу». – Я говорю: «А вы откуда знаете, что я – член Государственного Совета по назначению?» – «Ведь вам государь говорил». – Я говорю: «Да, говорил, а вы откуда знаете?» – Но что было потом, вы себе представить не можете: тут идут такие мелочные характерные черты этого господина. Я уехал из Петрограда. Я спросил государя так: «Ваше императорское величество, когда прикажете сдать должность?» – Он говорит: «Ведь вы очень торопитесь?» – Я говорю: «Да». – У меня была свадьба, моя дочь выходила замуж за Поливанова. Свадьба была назначена 5 июля, это же было 28 июня. А об этой свадьбе и об отпуске я государю 15 июня докладывал, просил разрешения на 3 недели отдохнуть, потому что, откровенно говоря, 15 июня на фронте вырисовывалось хорошее положение, надолго фронт был обеспечен. Я мог на три недели отдохнуть. Государь это знал, он напомнил: «У вас свадьба». – Я говорю: «Точно так, свадьба». – Он говорит: «Отлично, вы поезжайте, а потом вернетесь и сдайте». – Я говорю: «Слушаюсь», – так я и сделал. Когда я приехал к себе, смотрю – нет назначения. Я там задержался немного. Когда я приехал в Петроград в 20-х числах, то услыхал, что Штюрмер распространяет всем про меня, будто бы я просил государя отложить отставку до 20-го числа, чтобы я мог получить жалованье. Может быть, кто-нибудь из вас читал в газете, что я жалованье министерское пожертвовал министерской церкви. Это было вызвано тем, что по словам председателя Государственного Совета, государь, будто бы, говорил, что я ради жалованья…