Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 1
Председатель. – Об этом было доложено Штюрмером?
Иванов. – В то время, когда Штюрмер был министром внутренних дел?
Наумов. – Да.
Родичев. – Эти совещания были очередными заседаниями Совета Министров?
Наумов. – Это были специальные заседания.
Смиттен. – Велись какие-нибудь журналы?
Наумов. – Не могу хорошенько вспомнить. Вообще я посещал эти заседания нехотя, и положение мои[*] создавалось тяжелое. Я помню отлично, как шел вопрос относительно сокращения заказов; мы с Шуваевым заявили, что несогласны на эту редакцию, говоря, что если вы поднимаете вопрос о сокращении заказов, то надеемся, что этот разговор будет вестись постольку, поскольку это не будет в ущерб для заказов вообще, потому что если вы будете сокращать заказы, вы этим нанесете ущерб воинскому снабжению, а это было бы преступлением. И вот тогда в этом журнале была помещена наша оговорка: «без ущерба для воинского снабжения»; так что некоторые журналы были.
Смиттен. – Вы не знаете, кто был журналистом? Вы нам не можете указать путь, откуда мы может получить эти журналы?
Наумов. – Я думаю, что от Ивана Николаевича Лодыженского: он играл в этом отношении огромную роль, он вел все журналы.
Председатель. – Извините, мы вас прервали.
Наумов. – В июне был как раз мой раскол из-за отношений моих к общественным организациям. Тогда я у Штюрмера попросил приема, на котором заявил: «Я, при этих условиях, положительно работать отказался, не говорю уже про то, что я переутомлен за эти 8 месяцев работы, но я должен вам заявить, что при таком отношении к общественным силам лично я, как министр продовольствия, совершенно делаюсь бессильным. Пока дело идет, но чем дальше, тем делается сложнее. Я покорнейше вас просил бы заявить его императорскому величеству о том, чтобы освободить меня. Хотите назовите это переутомлением, потому что при этой обстановке я работать не могу». – Тогда, я помню, Штюрмер принял позу совершенно иную, чем в самом начале, когда он был у меня, и все полтора часа беседовал и шел навстречу моим взглядам, при обсуждении по поводу созыва Государственной Думы. Здесь он принял другой тон, скорее менторский, и сказал: «Я вас ставлю очень высоко, в вас есть темперамент (я помню это выражение), но вместе с тем, вы мало подготовлены к государственной работе, потому что вы слишком еще общественник». – Вот это буквальное его выражение. «Вы знаете, что государственная точка зрения должна быть не только общественной: общественная входит, как известный частичный элемент этого государственного взгляда, государственного масштаба, всего государственного облика. В вас еще нет этой сноровки». – Тогда я говорю: «Отлично, это и есть обстоятельство, которое, как вы, вероятно, сами видите, заставляет меня работать в совершенно невозможной обстановке, и я покорнейше прошу доложить, чтобы меня освободили, как мне это ни тяжело, так как я самое дело успел полюбить. За 8 месяцев я не мало крови попортил». – Он ответил: «Нет, нет, об отставке сейчас нечего говорить. Что мы государя будем беспокоить. И без того ему тяжело». – После этого разговора, конечно, работать было очень трудно. Но это было уже близко к тому окончательному разрыву, который вышел у меня 21 июня, и большинство поняло, что я только так и мог сделать. Я в Ставке был с докладом 14 июня, доклад произошел вечером. На другой день, 15-го, поезд должен был отойти в 4 часа, я получил приглашение к высочайшему завтраку, и его императорское величество был особенно милостив. Теперь многие из приближенных лиц бывшего императора говорят, что это было признаком, что он уже, так сказать, решает расстаться с данным человеком, что единственно этим можно объяснить такую любезность. Я никогда не претендовал ни на что, всегда дорожил своей независимостью и никогда, как говорится, на глаза не лез, даже будучи министром. Но тут вышло так, что после завтрака его величеству угодно было подойти ко мне, взять под руку и попросить к себе для некоторых разговоров. Государь вошел в кабинет и говорит: «Я получил записку от генерала Алексеева, относительно реформирования верховного управления, пожалуйста, прочтите ее здесь же в кабинете и передайте свое впечатление». – Я говорю: «Ваше величество, может быть, я вам буду мешать?». – «Нет, я займусь своим делом, а вы прочтите». – Объемистая тетрадка и заглавие такое: «Об учреждении верховного министерства государственной обороны». Сначала идет часть историческая, где указывается на дефекты транспорта, топлива; о продовольствии сравнительно немного, а затем уже – переход к необходимости единства фронта и тыла. И вот для того, чтобы это единство было, надо учредить какое-то новое верховное министерство государственной обороны. Я тогда доложил его величеству, что относительно самой идеи единства двух мнений быть не может, единство необходимо во что бы то ни стало, но учреждение нового министерства – это будет новым наслоением. Я думаю, что возможно было бы фронт и верховное управление фронта слить с Советом Министров и возглавить это каким-нибудь одним лицом, будь это председатель министров, будь это какое-нибудь иное, особо назначенное лицо, и затем организовать частичные заседания; я указал, как на образчик, на совещания пяти министров. Я это к тому говорю, что государь был милостив и далее продолжал спрашивать: «А если это сделать, то, как вы думаете, кого поставить, не правда ли, какого-нибудь общественного деятеля?» – Я посмотрел на государя, и говорю: «Ваше величество, я так нов в этом деле» (я догадался, что тут со стороны государя вызов, ему известно было, что у нас со Штюрмером идут раздоры на эту тему), и продолжал: «Позвольте уклониться, потому что, если вы хотите возглавить особым лицом, то нужно подумать, если же воспользоваться тем, что есть, то у вас есть председатель Совета Министров». – Тогда государь начал спрашивать мое мнение о некоторых сановниках. Я очень уклончиво отвечал и говорил, что я совершенно новый человек. Затем он спросил об общем положении в стране. Я сказал, что война популярна, я думаю, что народ вынесет ее до конца, но внутренняя политика внушает в массах ряд беспокойств. Мне указывают на ряд влияний на ход управления, которые действительно затрудняют всем отправлять дела по совести. Тогда государь сейчас же перешел к другому вопросу, относительно того, что я имею в виду делать в будущем. Я говорю: «Я собираюсь поехать в Волынь, потому что там в моем распоряжении многомиллионное хозяйство, в силу того, что отобрано много немецких земель, и там произведены посевы, и думаю, что будут произведены хорошо. Но, с другой стороны, ваше величество, имеется в виду мой скорый ответ в Государственном Совете на запрос аграриев»; я указал, при каких условиях этот запрос состоялся, и выразил сожаление, что существует какая-то разъединенность между Государственной Думой и Государственным Советом. Я в Думе с удовольствием бываю и могу сказать, что рад всегда иметь с ней сношения, потому что это дело настолько огромное, и ответственность так велика, что несомненно делаешь ошибки, так что необходимо, чтобы кто-нибудь говорил о них, и я с удовольствием буду исправлять, но только общими силами мы можем чего-нибудь добиться в это исторически-тяжелое время. Между тем, Государственный Совет не прислушивается к тому, что делается в Думе, и таким образом, приходится на несколько фронтов работать, что очень тяжело… Тогда государь говорит: «Я это очень хорошо понимаю и думаю эту тяжесть скоро разрешить в смысле прекращения заседаний законодательных палат». – Я говорю: «Ваше величество, когда же это будет?» – «Я думаю, 21 или 22 июня Государственный Совет будет закрыт» (Государственная Дума в это время чуть ли не была закрыта). Я говорю: «Вы видите, что мне особенно надо спешить, и я особенно настаиваю обратить внимание на это обстоятельство». – Государь со мной согласился, что нужно ехать не на Волынь, а в Петроград, чтобы выступить в Государственном Совете по всем вопросам, которые мне группа предъявила, ибо только при самом близком соприкосновении к палатам, можно найти modus vivendi. После этого государь сказал: «Я согласен, и чем скорее, тем лучше, в этом деле, промедление – смерти подобно». – Я говорю: «Ваше величество, вы изволили святые слова сказать, я так поступлю и поеду в Петроград». – Я приехал в Петроград 16-го, без меня было заседание Совета Министров, где мой заместитель, – товарищ министра – высказался так, как я ему указал на случай, если без меня будет заседание по поводу того, чтобы внести на повестку вопрос 30 членов Государственного Совета о положении продовольствия в связи с транспортом. Я приезжаю и слышу, что Совет Министров распорядился поставить на повестку этот вопрос. Мне об этом было сказано 17-го, значит в моем распоряжении оставалось три дня: 18, 19, 20. Я мобилизовал все силы, которые у меня были под руками, беспокоил их довольно основательно, чтобы подготовиться. Все это я к тому говорю, что когда я 21-го пришел в Мариинский дворец, чтобы подготовленным выступить по этому вопросу, меня по дороге встречает Шаховской и говорит: «Вы хотите выступать?» – Я говорю: «Да, князь, как же не выступать, когда это касается самого жизненного вопроса страны. Я считаю необходимым это сделать, тем более, что, как говорят, Государственный Совет кончает свои занятия». – «Вы, – говорит, – не зайдете ли, вас просит председатель Совета Министров, в отдельную комнату». – Я согласился. Прихожу я туда, там сидят Штюрмер, Трепов, потом вошел А.А. Хвостов. Штюрмер поздоровался еле-еле со мной, это я подчеркиваю, потому что прежде он à bras ouverts[*] всегда встречал, а теперь еле-еле, и потом бросил фразу: «У вас там какой-то вопрос предстоит сегодня в Государственном Совете?» – Я говорю: «Не какой-то вопрос, а очень серьезный, существенный вопрос, вопрос о продовольствии, вопрос о твердых ценах, за который приходится копья ломать в Государственном Совете. Я считаю, что непременно нужно выступить, во что бы то ни стало». – «А другие министры, – говорит Штюрмер, – считают, что теперь неуместным является какое бы то ни было выступление, потому что так налаживаются отношения законодательных палат с правительством, что хотелось бы их не портить». – Я говорю: «Я с вами совершенно несогласен, каким образом эти отношения могут налаживаться путем замалчивания?». – «Да, – отвечал он, – но вы видите, какие с Государственной Думой хорошие отношения налаживаются, я иначе не могу назвать эти отношения с Государственной Думой, как симфонией». – Это его буквальное выражение. – «Я все-таки музыкант, ваше высокопревосходительство, но позвольте мне не согласиться, чтобы это было симфонией; я во всяком случае не хочу участвовать в этой симфонии, как вы изволите называть, а если вы позволите сказать откровенно, я вам заявляю совершенно категорически, что поведение правительства, если оно сегодня, сейчас же, потому что это было на повестке помещено, не выступит, – может быть сочтено за оскорбление законодательных палат, или правительство само распишется в собственном бессилии, т.-е. в замалчивании, потому что ничего не может ответить. Между тем, положение этого вопроса в Государственной Думе стоит более или менее твердо, именно, тот план, который мною намечен, нащупан, который проводится мною в жизнь, подсказан мне большинством Государственной Думы, и мне хочется, чтобы Государственный Совет пошел по этому пути, тогда мы чего-нибудь добьемся». – «Я с вами, – говорит, – совершенно не согласен и думаю, что А.Ф. Трепов и Шаховской будут со мной согласны». – А.Ф. Трепов заявил: «Я согласен, что нам нужно выступить, хотя бы вам (обращаясь к Штюрмеру), или вам, Александр Николаевич, и заявить, что осенью мы это дело изложим там, как следует». – «Да, да, то-то и есть, – обращается ко мне Штюрмер, – может быть, у вас еще не подготовлено». – Я говорю: «Относительно подготовки я одно могу сказать, что я – человек самолюбивый, я – общественный деятель, который выступает только тогда, когда чувствует под собою почву. Если вам угодно, я, конечно, подчинюсь вашему общему решению и не буду выступать, но во всяком случае – в смысле подготовки – я все, что мог, сделал». – «Но уверены ли вы, что, выступив сегодня в Государственном Совете, вы заручитесь симпатиями большинства?». – Я говорю: «Уверенность в том, что я подготовлен и что за мной правда, у меня есть, но я никогда не был самоуверенным, позвольте от этого вопроса отойти и не отвечать». – «Вот видите, если же у вас нет такой уверенности, что все будет благополучно, следовательно, раз законодательные палаты прекратят свою работу, у нас останется осадок между правительством и законодательными палатами». – «Предоставляю вам судить, но заявляю категорически, что я понимаю свою работу и свое положение только так, что я должен во что бы то ни стало, именно перед закрытием работ, выступить для того, чтобы выяснить все то, что является недоумением для г.г. членов Государственного Совета, подписавших этот запрос. Ибо, если мы все это отложим до осенней сессии, то осенью будут совершенно иные требования, совершенно иная обстановка, и выступление осенью по этому вопросу будет анахронизмом, который никакого значения ни для кого иметь не будет. Для меня является самой существенной частью выяснить сегодня перед закрытием сессии именно вопрос о продовольствии, я на этом категорически настаиваю». – Он заявил: «Ну, как хотите, выступайте один – как знаете». – «Раз это так ставится, то я отказываюсь выступать, – отвечал я, – но вместе с тем, отказываюсь и от совместной работы с вами». – Он говорит: «Послушайте, что вы говорите, по пустяшному вопросу вы создаете серьезный конфликт». – Я говорю: «Я сказал уже, а теперь прошу вас только доложить государю, что при создавшейся обстановке я слагаю с себя всю ответственность, а раз я слагаю всю ответственность с себя, я вынужден препроводить вам портфель министра земледелия, с покорнейшей просьбой пред государем вручить его кому следует». – Взял портфель и положил на стол. После этого, Штюрмер пошел посоветоваться с Голубевым и попросил его снять вопрос с повестки. Решение председателя Государственного Совета снять этот вопрос с повестки вызвало страшные трения, страсти разгорелись в Государственном Совете; они все пошли на частное совещание, заставили председателя Государственного Совета поставить снова этот вопрос на повестку и отказаться от своего решения. Я должен был уйти из этой комнаты, пошел в кулуары. Меня окружили, уже разнеслась весть, что у меня вышел конфликт с Советом Министров по этому поводу, и, видимо, общее сочувствие было на моей стороне. После сего я вышел из Мариинского дворца; это было 21 июня.
