Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
Атаки, сражения и сама война – все это должно было производиться стремительно и – что важно – в целом не занять много времени. Выступая в 1912 г. перед парламентом, один французский офицер говорил: «Первое же крупное сражение решит исход всей войны, и потому войны будут короткими. Идея наступления должна пропитать дух нашей нации»[881]. Заявления такого типа дышали искусственным оптимизмом, поскольку высшие политические и военные руководители Европы знали, что грядущие войны будут длиться долго. В тот момент уже было можно преодолеть естественные ограничения, которые прежде определяли продолжительность военных кампаний. Возможности снабжения и санитарное состояние армий улучшились, и теперь их можно было использовать куда дольше. Те, кто планировал будущие походы в конце XIX в., опасались длительных войн на истощение и сомневались в том, что солдаты могут их вынести.
Некоторые также подозревали, что ход будущей войны ускользнет из-под их контроля и потому будет все труднее привести подобные конфликты к завершению. Пруссия и ее союзники добились под Седаном чистой победы, но французский народ отказался принять такой результат войны – уже после Седана французы мобилизовались и продолжили сражаться. В 1883 г. выдающийся германский военный теоретик Кольмар фон дер Гольц опубликовал свою знаменитую работу «Вооруженная нация», где проанализировал этот новый феномен войны между целыми народами и предостерегал, что победа какой-либо из сторон может потребовать много времени и неприемлемо высоких потерь: «Ход событий сможет ускориться только тогда, когда огромные усилия сторон вызовут неизбежное общее истощение»[882]. Несколькими годами позже Мольтке-старший, выступая перед рейхстагом, заявил, что период «кабинетных войн» закончился и началась новая эпоха.
У консервативных кругов были свои особые причины опасаться результатов войн нового типа – краха экономики, социальной напряженности и революций. Незадолго до начала Великой войны видный русский консерватор П. Н. Дурново в своем знаменитом меморандуме предупреждал царя о том, что будущая война почти наверняка приведет Россию к поражению и революции.
Двумя годами ранее австро-венгерский генерал Блазиус фон Шемуа, занимавший в течение короткого времени пост начальника Генерального штаба, приводил своему правительству похожие доводы, утверждая, что люди обычно не понимают последствий войны[883]. Все же он, в отличие от Дурново, не призывал свое руководство избегать войны любой ценой. Подобно своему предшественнику и преемнику Конраду, Шемуа призывал к более агрессивной внешней политике, со смесью смирения и надежды признавая, что это приведет к войне. Возможно, в результате народы Австро-Венгрии признали бы, что грубый материализм не удовлетворяет их духовных нужд, – при должном руководстве это может привести к началу новой героической эпохи[884].
В предвоенные годы многие германские военачальники – а то и большая их часть – сомневались в том, что войну можно закончить коротким и решительным ударом. И все же они разрабатывали планы именно такой войны, поскольку не видели им никакой альтернативы. В патовой ситуации борьбы на истощение Германия вполне могла проиграть – и вместе с ней проиграли бы и они сами, рухнув с пьедестала, который занимали в германском обществе[885].
Политическое и военное руководство европейских стран попросту опасалось столкнуться с кошмаром военных неудач и социальных потрясений. Именно этим можно объяснить тот поразительный факт, что к 1914 г. в Европе не была произведена сколько-нибудь серьезная подготовка к длительной войне – как в отношении создания военных запасов, так и в отношении перевода экономики на военные рельсы[886].
В лучшем случае они рассчитывали на то, что война на истощение не сможет продлиться слишком долго – в этом вопросе европейские генералы были согласны с Блиохом, полагая, что ресурсы участников быстро закончатся и новые военные усилия станут невозможны. Подобно проигравшимся игрокам, ставящим все на последний бросок костей или кон в рулетке, слишком многие авторы европейских военных планов – например, немцы – подавляли собственные сомнения и полностью полагались на короткий решительный удар, каким бы ни оказались его результаты. Результатом победы могло стать более сплоченное и в целом лучшее общество, – а если они проиграют, то и без того обречены[887].
В 1909 г. в петербургском яхт-клубе произошла беседа между русским генералом и австрийским дипломатом. Русский с нетерпением ждал хорошей войны между этими странами: «Мы должны завоевать престиж, чтобы укрепить самодержавие, заслуживающее не менее великой победы, чем любой другой режим». Когда эти двое встретились в следующий раз, в 1920-х гг., эта встреча произошла в независимой Венгрии, а русский генерал оказался эмигрантом[888].
Пусть среди довоенных европейских лидеров было не так много тех, кто, подобно Конраду, желал начала войны, но все же большинство их считали войну инструментом, который может быть использован в определенных обстоятельствах, – и надеялись, что этим процессом можно управлять. В предшествующее войне десятилетие Европа пережила целую серию кризисов, а военные союзы становились все теснее и теснее – тем самым руководство европейских стран и их народы постепенно приучали себя к мысли о том, что когда-нибудь война может начаться всерьез. Страны Антанты и их потенциальные противники из Тройственного союза стали исходить из того, что в конфликт между любыми двумя державами, вероятно, могут быть вовлечены и их союзники. Внутри сложившихся блоков были проведены консультации, даны соответствующие обязательства, и результатом этого стало составление планов по оказанию помощи на тот или иной случай. А уже наличие этих планов породило у правительств ожидания, которые непросто было нарушить в момент очередного кризиса. Всеобщая война в центре Европы стала вполне реальной перспективой, перестав быть немыслимой. Воздействие международных кризисов психологически подготовило Европу к мировой войне в не меньшей степени, чем это сделали милитаризм и национализм.
Будущие участники войны в основном полагали, что они всего лишь вполне справедливо защищаются от враждебных сил, которые в ином случае уничтожили бы их. Так, Германия готовилась защищаться от «окружения», Австро-Венгрия – от славянского национализма, Франция – от Германии, Россия – от своих западных соседей, а Британия – от Германии. Более того – сама система союзов и каждый из них в отдельности обеспечивали поддержку только в случае нападения со стороны соседа. В эпоху, когда общественное мнение и готовность народа поддержать военные усилия государства приобрели большое значение, военное и гражданское руководство европейских стран было озабочено тем, чтобы в начале любых боевых действий предстать в роли невинной жертвы.
Тем не менее в случае войны все европейские державы в целях собственной защиты были готовы атаковать. Практически все составленные штабами стратегические планы того времени были наступательными и подразумевали вторжение на территорию противника с целью быстро и решительно разгромить его. В ходе все более частых кризисов тех лет это обстоятельство само по себе оказывало давление на политическое руководство, подталкивая его к началу военных действий и захвату инициативы. По плану германского развертывания 1914 г., войска должны были войти в Люксембург и Бельгию еще до объявления войны – и именно так в реальности и было сделано[889]. Сами подобные планы увеличивали напряженность в международных отношениях за счет усиления боевой готовности армий и гонки вооружений. То, что кажется всего лишь разумной мерой самозащиты, может на деле вызывать совсем другие чувства по другую сторону границы.
Глава 12
Разработка планов
Военный план Германии, самый спорный по сей день, был заперт в железном сейфе, ключ от которого хранился у начальника штаба, и лишь небольшой круг лиц знал его стратегические цели. После Великой войны, по мере того как его содержание постепенно становилось известным, план оказался объектом бурных споров и остается таковым до сих пор. Показывает ли он, что Германия хотела Великой войны? Что руководители Германии решили господствовать в Европе? Является ли он необходимым доказательством позорного положения Версальского договора 1919 г., согласно которому на Германию была возложена ответственность за вой ну? Или план Шлифена просто демонстрирует, что Германия, как и все другие державы, создавала военные программы на тот случай, который мог никогда не подвернуться? Что это был план скорее слабости, а не силы, оборонительный по замыслу в противовес агрессивному окружению Антанты? На такие вопросы не найти исчерпывающих ответов, если не знать, о чем думали в Генеральном штабе Германии до 1914 г., но это навсегда останется предметом для споров и предположений, так как военный архив в Потсдаме был сначала частично вывезен русскими (некоторые из документов были возвращены после окончания холодной войны), а затем уничтожен бомбардировками союзников в 1945 г.
