Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
Развитие металлургии увеличило могущество и прочность огнестрельного оружия – от солдатских винтовок до пушек. С помощью нарезов в стволе и новых порохов, включая изобретенный Альфредом Нобелем баллистит, оно стало стрелять гораздо дальше и точнее. Солдаты наполеоновских времен могли заряжать свои мушкеты только стоя и при должной тренировке делали из них три выстрела в минуту, причем дальность прицельного выстрела составляла порядка сорока пяти метров. Именно поэтому имело смысл выжидать до тех пор, пока не увидишь белки глаз вражеских бойцов. К 1870 г. распространились винтовки, позволявшие метко стрелять на полкилометра, и, что более важно, солдаты могли делать из них по шесть выстрелов за минуту[859] из более безопасного положения лежа, поскольку эти ружья уже заряжались с казенной части. К 1900 г. винтовки стали точно и смертоносно поражать цели на еще больших дистанциях (вплоть до километра), а появившиеся пулеметы делали сотни выстрелов в минуту. Возможности оружия росли во всех областях: орудия полевой артиллерии, которые в 1800 г. вели огонь в среднем немногим более чем на 500 м, в 1900 г. стреляли уже на 7 км. Тяжелые орудия, часто размещаемые на железнодорожных платформах, имели дальность в 10 км. Иными словами, атакующие должны были по пути к противнику сначала преодолеть несколько километров под огнем артиллерии, а затем несколько сотен метров – под интенсивным винтовочно-пулеметным огнем[860].
Об этом последнем обстоятельстве особо предупреждал Блиох. Он писал о зоне сплошного обстрела и о преимуществах обороны – а равно и о том, что в будущем на поле боя возникнет патовая ситуация, которая будет длиться месяцами или даже годами. Однако авторы европейских военных планов пренебрегли его работами. В конце концов, он был евреем по происхождению, банкиром по роду занятий и пацифистом по убеждениям – то есть всем тем, что вызывало у кадровых военных глубокую антипатию. Когда летом 1900 г. он прочел три лекции в Королевском объединенном институте оборонных исследований, аудитория (состоявшая главным образом из военных) вежливо его выслушала, но ничем не показала, что Блиох сумел убедить ее в своей правоте. Один генерал-майор оценил лекции так: «Так называемый неджингоизм, немилитаризм… сентиментальщина и так называемое человеколюбие»[861]. Ганс Дельбрюк, один из ведущих германских военных историков того времени, сказал: «С научной точки зрения эта работа не представляет большой ценности. Материал в ней подобран некритично и беспорядочно; пускай она богато иллюстрирована, но сам подход автора – любительский, что видно по огромному количеству деталей, не имеющих отношения к делу»[862]. Сам Блиох жаловался на то, что военные похожи на своего рода касту жрецов, не желающую вторжения посторонних в свои дела: «С незапамятных времен военная наука была книгой за семью печатями, открывать которую было дозволено лишь посвященным»[863].
Тем не менее европейские военные понимали суть проблемы и искали пути ее решения. Да и могли ли они поступить иначе? Они сами испытывали новые виды оружия и изучали опыт недавних войн. Европейские военные наблюдатели были свидетелями Гражданской войны в Америке в 1861–1865 гг. и Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Там они сами могли убедиться в том, что сочетание хорошо подготовленных оборонительных позиций и плотного огня способно нанести тяжелые потери атакующим – куда более тяжелые, чем те, что несли обороняющиеся. Приведем один пример. В 1862 г. при Фредериксберге командующие Союза волна за волной бросали свои войска на укрепленные позиции конфедератов. Все атаки провалились, и в итоге Север потерял в два раза больше солдат, чем Юг. Говорят, что лежащие на поле сражения раненые северяне умоляли своих товарищей не продолжать бесполезные атаки. В Европе имелись свои свидетельства могущества оборонительных позиций – например, в ходе Франко-прусской войны 48 тыс. немцев могли удержать 35-километровый фронт против 131 тыс. французов[864]. Еще более близкие по времени к началу мировой войны Англо-бурская и Русско-японская вой ны добавили еще больше свидетельств в пользу преимуществ обороны: хорошо окопавшиеся бурские фермеры нанесли тяжелые потери англичанам, и то же самое было верно для лобовых атак, предпринимаемых на Дальнем Востоке.
Пацифисты надеялись на то, что прогресс сам по себе делает войны бесполезными – при этом они использовали примеры Англо-бурской и Русско-японской войн в качестве доказательства бесцельности этого занятия. Однако военные и многие политики не могли представить себе мир без войн, причем это их предубеждение дополнительно усиливалось теориями социал-дарвинистов, утверждавших, что у народов имеются естественные, традиционные враги, конфликты с которыми неизбежны. В предвоенные годы французские военачальники разработали целую теорию «вечной» Германии, являвшейся упорным и смертельным врагом Франции. Французские военные атташе в Берлине систематически описывали Германию в качестве темной и злой силы, которая не остановится ни перед чем ради уничтожения их страны[865]. Немецкие военные, в свою очередь, имели аналогичное представление о Франции, подкрепленное многовековой враждой и соперничеством этих держав. Кроме того, по мнению немцев, французы жаждали реванша за недавно понесенное поражение. В целом представления европейских лидеров о войне не были такими уж апокалиптическими – война рассматривалась просто как один из необходимых инструментов государственной политики. События недавней истории – в особенности объединение Германии и Рисорджименто в Италии – казалось, демонстрировали, что война позволяет добиться поставленных целей сравнительно недорогой ценой. Перед 1914 г. среди европейских государственных деятелей попадались и те, кто видел преимущества в превентивной войне, – причем такие люди встречались далеко не только в какой-то одной стране. Отсюда видно, что психологически к Великой войне в Европе готовились не только народы, но и их лидеры.
Руководители европейских штабов изо всех сил старались принизить значимость возникающих при наступлении проблем и растущих потерь. Например, утверждалось, что войны последнего времени велись неправильно, не так, как их вели бы передовые армии Европы. В разговоре с Блиохом один европейский генерал так выразился о борьбе Севера и Юга в Америке: «Эти варварские стычки недостойны называться войной, и я отговорил своих офицеров от изучения опубликованных отчетов о них»[866]. Британские военные утверждали, что их тяжелые потери в Южной Африке были отклонением от нормы, вызванным особенностями театра военных действий – а потому из столкновений с бурами нельзя извлечь никаких уроков, которые были бы полезны на случай войны в Европе. Кроме того, по общему мнению, японцы сумели победить в войне с Россией именно потому, что были морально готовы атаковать и нести более тяжелые потери, чем русские. Таким образом, уроки недавних конфликтов толковались не в том смысле, что лобовые атаки больше не срабатывают, а в том, что эти атаки нужно теперь предпринимать с большей решимостью и большим количеством бойцов[867]. В поддержку этой точки зрения привлекались данные военной истории, которая пользовалась большим почетом среди европейских кадровых офицеров, видевших в ней источник знаний о природе войны[868]. При этом, однако, предпочтение отдавалось сражениям с решительными результатами – вроде битвы при Лейпциге в 1813 г. или окружения под Седаном в 1870 г., – а вот успешные оборонительные действия и сражения с неопределенным результатом привлекали меньше внимания. Наибольшей популярностью в военных академиях пользовалась битва при Каннах, произошедшая во время 2-й Пунической войны, – в том сражении Ганнибалу удалось одолеть превосходящие силы римлян, обойдя их с обоих флангов. Генерал Альфред фон Шлифен вдохновлялся этим примером, когда разрабатывал в Генеральном штабе планы, которые позволили бы сокрушить Францию, предприняв охватывающий маневр огромных масштабов[869].
Неготовность европейских военных усвоить новые способы ведения боевых действий можно отчасти объяснить бюрократической инерцией: изменение тактических наставлений и методов обучения требует много времени и решимости. Та самая сплоченность, которой требует армия от офицерского корпуса, приводит к возникновению умонастроения, для которого готовность поддержать своих ценится выше, чем оригинальность мышления и даже преданность общей цели. Кроме того, тогда, как и теперь, от военных ждут, что они будут «решать проблемы» и «достигать результатов» – соответственно их и готовят. Психологически проще подходить к этому с точки зрения активного действия, инициативы и контроля над ситуацией, что на войне означает предпочтение, отдаваемое наступлению – как средству решительного достижения цели. Россия до 1912 г. готовилась к оборонительной войне против Германии и/или Австро-Венгрии, и при этом военачальники докладывали с мест о том, как сложно в таких условиях составить четкий план действий[870]. В наступлении также было больше доблести и славы. Считалось, что пребывание на укрепленных позициях или в крепостях выдает недостаток предприимчивости, если не трусость обороняющихся. В 1914 г. один английский генерал-майор заметил: «Положение обороняющегося в принципе неприемлемо для британца, и потому мы обучаемся обороне мало или не обучаемся ей вовсе»[871].
