Эдвард Мунк - Стенерсен Рольф
— Самое легкое — это писать береговые линии. Надо только, чтобы рука свободно скользила. Когда я не знаю, что писать, я пишу береговой пейзаж.
В картинах Мунка множество интуитивных находок. Странные пятна и удивительные линии встречаются главным образом на краях картин. На мой вопрос, почему они там, он ответил:
— Я почувствовал, что там должно что-то быть.
Мунк охотно разговаривал во время работы. Но настоящей беседы не получалось. Если собеседник говорил что-то, переводившее разговор в новое русло, он опускал кисть и заявлял:
— Разве вы не видите, что я работаю?
Он вытирал кисти о свою одежду, а потом жаловался, что она в пятнах.
— Не можете ли вы последить, чтобы я не запачкал свой новый костюм, — сказал он мне однажды.
— А вы не можете надеть старый пиджак?
— Конечно, могу.
Он снял пиджак и пошел в спальню, чтобы найти другой.
Вернулся без пиджака, сел и начал писать. И вдруг сказал:
— А здесь не холодно? Я мерзну. Надо надеть пиджак.
И надел новый пиджак.
— Это же новый пиджак.
— Да, черт подери, — сказал он, пошел в спальню и вернулся в рубашке. Сел и продолжал работать.
— Нет, здесь холодно. Я мерзну.
Он встал. Снова пошел в спальню. Вышел оттуда и надел новый пиджак.
— Разве вы не собирались надеть старый пиджак?
Он взглянул на меня:
— Что вы хотите этим сказать? Разве вы не видите, что я работаю?
Если в более поздние годы он зажигал сигару, то лишь для того, чтобы составить компанию гостям. Сделав всего несколько затяжек, откладывал сигару.
Он писал портрет директора Норвежского банка, известного своей скромностью и боязнью, что мы покупаем за границей больше, чем продаем. Это может стоить нам золота.
— Я его не люблю. Каждый раз, когда он приходит и я начинаю работать, он говорит:
— Вы выкуриваете только половину сигары?
— И я должен ему отвечать, а я стараюсь сделать хорошую картину.
— На кого вы хотите быть похожим — на Гёте или на Ганди? — спросил я его.
— Он обладает гигантской силой, а выражение лица у него никогда не меняется.
— Сначала я хотел написать его морским разбойником, но кончилось тем, что изобразил его усталым альпинистом.
Обои на стене в спальне Мунка лопнули. Он был в пальто и шляпе, собирался уходить. Вдруг остановился, глядя на лопнувшие обои. В шляпе и пальто встал на кровать и начал писать на стене.
— Садитесь и подождите. Мне захотелось немного порисовать. Это будут духи. Добрые духи, охраняющие мою постель. Я никогда не писал духов. Конечно, духи существуют. Мы люди многого не видим. Но когда этот Сегельке утверждал на суде, что чувствовал подергивание в руках, то, по-моему, это был просто ревматизм.
Прогулка в город не состоялась. Окончив рисовать, Мунк очень устал. Перетащил кровать в другую комнату и лег отдыхать.
Натурщицы в Осло никому не позировали с таким удовольствием, как Мунку. Он хорошо платил, в последние годы до двадцати крон в час. Был вежлив и добр. Любил разговаривать с натурщицами, когда же ему не хотелось писать, приглашал их в гостиную, угощал чаем и пирожными, а нередко и стаканом вина. Деньги они получали, даже если он их не писал.
Случалось, что молодые девушки пытались его увлечь. Тут он сразу же настораживался. Как-то вечером красивая девушка упала в обморок. Она очнулась на полу, Мунк заботливо за ней ухаживал. Смачивал виски водой, принес вина. Достал свой лучший плед и укутал ее. Но когда она улыбнулась ему и поблагодарила, он сказал:
— Газеты подняли бы чертовский шум, если бы вы умерли. Я не решаюсь оставить вас у себя. Пожалуйста, никогда больше не приходите.
Входя в раж и желая что-то показать, Мунк хватал карандаш и начинал рисовать:
— Я так думаю, — говорил он, показывая рисунок.
Он мог быть так захвачен зрелищем, что оставался на месте, даже если это было опасно. В 1930-х годах на одной из берлинских улиц он стал свидетелем убийства. В машину бросили бомбу. Бомба взорвалась, и все находившиеся поблизости разбежались и спрятались. На месте остался один Мунк. Только когда все успокоилось и люди вышли из укрытия, Мунк отправился в гостиницу. Попросил дать ему что-нибудь, на чем он мог бы рисовать. Сидя в холле, он нарисовал виденное. И, показывая окружающим рисунок, говорил:
— Вот как все было. Именно так. Тот, кто сидел в машине, взлетел на воздух. Как вы думаете, он умер?
Как-то летом неподалеку от Экелю возник большой пожар. Мунк примчался туда с холстом и ящиком с красками и принялся рисовать. Он сел так близко к огню, что один из пожарников попросил его отойти.
— Разве вы не видите, что я работаю? Не можете ли вы подождать с этим шлангом? А то будет только дым.
ПЕЙЗАЖ МУНКА
Эдвард Мунк был удивительно привязан к тому месту, где жил. Он мог жить только дома. А домом для него были Осло и Осло-фьорд. Во всех других местах он чувствовал себя чужим.
Он родился в Лётене, поселке милях в двенадцати к северу от Осло. Но детство провел в Осло. Как все норвежцы, он предпочитал жить так, чтобы можно было видеть море. Он не бывал в родном поселке Лётене, не ездил по Норвегии. У него не было желания повидать Сёрланн, Вестланн, Нуррланн или поселки и горные плато в центре страны. И все-таки он много путешествовал. Он ездил знакомиться с произведениями искусства. Поэтому больше всего за границу. Бывал в Швеции, Дании, Германии, Франции, Швейцарии и Италии. Больше всего в Германии, но часто и во Франции.
Самое большое впечатление на него произвело то, что он видел во Франции. В Германии у него было много друзей. Почти все поездки за границу Мунк предпринимал в «темные» месяцы. В летнее время он хотел быть дома. Он ничего не имел против зимы, когда поля покрываются снегом. Но не любил мрака. С удовольствием писал зимние ландшафты ночью со светящимся от мороза снегом и льдом.
Не случайно первый дом, купленный Мунком, находился в маленьком местечке Осгорстранд. Здесь он жил летом с 1889 года.
В домике в Осгорстранде были три маленькие комнаты. Около дома небольшой одичавший сад, за которым Мунк не ухаживал. Мунк не любил ни цветов, ни фруктов и избегал всякого физического труда, кроме стояния у холста. Он не заботился об уюте и красоте дома, не обращал на него никакого внимания. Обстановка была не просто бедной, а поистине ужасной. Две кровати, стол и несколько плохих стульев. Пыль лежала повсюду толстым слоем, и беспорядок царил невероятный. Внизу в ящике для дров лежал мешок с сухарями. На столе — кисти, заржавленные гвозди, крахмал и клей. Этот дом и это место Мунк любил больше всего на свете. По-видимому, береговая линия в Осгорстранде, маленькие домики и узкие крутые улочки многое ему говорили. Здесь он нашел свой пейзаж, линии, условия, которые лучше соответствовали состоянию его духа. Здесь он видел восход солнца, а крутые гребни холмов на Западе скрывали от него закат. «Я мерзну, когда вижу, как солнце падает. Все замирает. Я не люблю ничего умирающего».
И сам городок ему нравился. В этом крохотном городке он не чувствовал себя одиноким. Он знал, куда ведет каждая улица, как выглядит каждый дом, что делает каждый человек в городе. Здесь от него почти ничто не было скрыто и ни один человек не был посторонним. Здесь он мог видеть все и всех. Покупая этот дом, он был бедным с сомнительным будущим. Но в Осгорстранде он все же был «художником из столицы».
Мунк написал все, что можно было написать в Осгорстранде. Он писал дома, улицы, маленький мост и причал, но в первую очередь берег. Как ни странно, но людей на его картинах мало. А когда писал людей, как, например, в картине «Девушки на мосту», делал их безликими. Просто девушки на мосту стоят группой. Когда Мунк пишет берег, у него всегда кто-то сидит на береговых камнях. Почти всегда это его сестра Ингер или его друг Яппе Нильссен. Даже в Осгорстранде он избегал людей. Пейзаж, улицы, дома — вот что вызывало в нем жажду писать, а не люди, которых он встречал.
