Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

В Институте проводились эксперименты по пространственному восприятию цвета. Опыты эти забыты, но могли бы быть интересными современному дизайну.

Матюшин проводил эксперименты парапсихологического порядка. В наглухо запертой аудитории ставился натюрморт. Предметы, из которых он был составлен, должны были угадываться телепатически и зарисовываться участниками эксперимента. Опыты носили название «Рисование затылком».

При всем возможном интерес[е] подобных проблем — эти эксперименты были ближе к парапсихологии, чем к живописи.

Везде искали нового. Много спорили о путях искусства — о путях жизни. Дискуссии в тогдашней неустановившейся атмосфере более походили на бурные митинги. Споры велись в университетских аудиториях, в первых Домах культуры, в Институте живописной культуры и в Академии художеств.

На этих диспутах часто выступал Филонов. Молодежь заполняла до отказа аудиторию в те дни, когда должен был говорить художник.

Все, кто помнит речи Филонова, единогласно утверждают сильное, почти гипнотическое влияние его на слушавших. Он говорил от души, убежденно. Во время выступлений его — все были уверены в его правоте. Обаяние пропадало, когда он кончал речь.

Все, кто помнят Филонова, все, кто видел Маяковского на трибуне, вспоминают о сходстве их выступлений. Они с первых слов овладевали вниманием аудитории.

История школы Филонова имела свою долгую и трудную судьбу и периоды широкого влияния, известности, и тяжелые разлады и раздоры.

Взлетом ее славы, крупной вехой в ее жизни — была выставка в 1927 году в Доме печати[758].

Дом печати — тогдашний Дом писателя.

Необычайной и волнующей была эта выставка даже тогда, в эти бурные годы.

Ольга Федоровна Берггольц, вспоминая свою юность и далекую молодость века, пишет:

«Зал Дома печати на Фонтанке, формалистично настроенные художники <…> изукрасили такими картинами и скульптурами, что в зале было жутковато находиться… Но именно в этом зале мы слышали, как Владимир Маяковский также впервые читал свое „Хорошо“ и навсегда остался в памяти суровый, знобящий своей высотой взлет, который душа совершала в тот вечер, жутко и страстно внимая каждому слову поэта, настоящего властителя душ наших, настежь открытых миру»[759].

Статья была посвящена памяти поэта Корнилова Бориса[760], жизнь которого оборвалась в самом начале его творческого пути.

Маяковский читал в холодном Дворцовом зале[761], где на стенах и между колоннами горели тревожные отзвуки пожара. Стены дворца горели живописной публицистикой молодых филоновцев.

А за окном метался жестокий, непонятный и опасный мир.

Еще не объявлены войны.

<…> Вспоминает о прошлом женщина-художник, книжный иллюстратор, бывшая ученица Павла Николаевича Филонова[762].

И как все вспоминающие, она говорит о войне и блокаде.

Блокада.

Страшный рубеж памяти — его не перешагнешь, — говоря о былом.

Пришла похоронная с фронта.

Убит любимый.

Тоже художник, ученик Филонова.

Снаряд угодил в комнату, разворотил все. Изорвал в клочья все, что было создано за годы работы у Филонова.

Пришлось перебираться в чужую квартиру, уже замерзшую, уже оставленную, ломать на топливо чужую мебель.

Холод, замерз водопровод, нет воды. Голод. 150 граммов (хлеба. — Л.П.) пополам с целлюлозой. Очереди закутанных, полумертвых людей за блокадными граммами.

И все же, несмотря ни на что, держала художница ослабевшими, отмороженными пальцами карандаш, рисовала блокаду. Иллюстратор детских книг стала художником бедствия и мужества осажденных.

Суровая выучка Филонова.

Не опускать глаза перед бедой, не отводить глаз от беды. В эти рисунки, в эту графику вошла убедительность лично пережитого.

Не увиденное, а выстраданное самой, «перенесенное на горбу».

Писать маслом, грунтовать холст — не было сил. Замерзало все. Только карандаш и бумага. Но долго хранился, вопреки голоду, неприкосновенный запас художника — рыбий клей и мед, на которых приготовлялся грунт для холстов. Так учил Филонов, с самого начала, с приготовления грунта для холста. И бензин[763], на котором размешивались краски, долго не переливался в лампочку-коптилку, потому что электричества не было.

Сил хватало лишь на то, чтобы держать в руках карандаш.

А сейчас некому передать полузабытые секреты мастерства, старую суровую выучку.

Иные поколения кругом.

А за всем этим, за смертями и горем — была когда-то юность и молодые надежды.

Были сумбурные и озорные двадцатые годы.

Было участие ее в выставке [19]27-го года в Доме печати. Самое яркое воспоминание ее молодости, самая крупная веха в истории Школы.

Выставка в Доме печати не была обычной выставкой картин.

Хотели создать и создали ансамбль архитектуры и живописи. Экспозиция смотрелась как единое целое, хотя темы были самые разные. Работали несколько месяцев бесконечное число часов каждый день. Трудились безвозмездно, ни на какую оплату не рассчитывали. Часто засыпали тут же у своих работ в зале бывшего Дворца.

В тот далекий [19]27 год помещения плохо отапливались, и рассказчица помнит, как мерзла она, тогда молоденькая девушка, начинающая художница-энтузиастка, в холодном и пышном дворцовом зале.

Мастер всегда был со своей группой.

Советовал. Увлекал. Его целеустремленность, неутомимость передавались всем. Иногда он проходил своей кистью трудные места. То, чего касалась рука мастера, — не записывалось.

Выступали как одно целое. «Мастера аналитического искусства» (Школа Филонова). Ни одной подписи под картинами. Имена знали свои.

Не боялись выставлять картины самого страшного содержания. Касались кистью самых темных язв.

Всем вспоминался холст Вахрамеева «Чубаровщина»[764]. <…> Белое платье жертвы и черные силуэты преступников. Дамы в мехах, посещавшие выставку, холеные дамы НЭП’а, бледнели, закрывая лицо руками, видя эту жуткую картину.

Страшное Чубаровское дело. Расстреляли зачинщиков преступления.

Хулиганские шайки в ответ на приговор подожгли несколько заводов. Многие помнят зарево этих пожаров над городом.

Расстрелы поджигателей.

Судьба картины Вахрамеева неизвестна.

Из всего, что горело и кричало со стен Дворца печати, остались считанные единицы.

Рассказывающая нам художница показывает фото своих работ, бывших на выставке.

«Повешенный» — оригинал хранится в Русском музее. Несмотря на прошедшие годы, не потухли краски этой работы, лишь несколько поблекли под дыханием лет. Картина очень больших размеров занимала простенок между колоннами.

«Повешенный» глядит мертвыми глазами, вышедшими из орбит, в мертвый мир. Жертва белого террора.

И другая картина, названная «Китайская революция». Та революция — двадцатых годов.

Сама картина погибла в блокаду, разорванная на клочья немецким снарядом. Сохранилась лишь фотография. Лики боли и гнева навсегда застыли на старой фотографии.

Далекий [19]27-й год. Юная художница долго колебалась, долго не решалась взяться за такую тему. Ее поддержал Филонов. «Не отворачивайтесь от событий. Вносите жизнь в свои полотна», — сказал он ей. «Вы прекрасно владеете аналитическим методом, анализируйте то, что знаете».

Забывается много. Уходят в небытие мотивы создания картины времен Китайской революции «Шанхайский расстрел».

Расстрел из орудий жилых кварталов.<…>

Лики боли и гнева на картине. Сложные противоречия Китая тех лет. Трагедия гражданской войны. <…>

Кровавый отклик событий на мрачных ликах картины.

Все работы, бывшие на выставке в Доме печати, сначала хранились в запасниках Русского музея, перед самой войной были разобраны участниками выставки и почти все погибли в блокаду.

Как погибли и сами художники.

Экспозиция [19]27-го была одной из первых, если не первой попыткой перенести живописную публицистику на стены здания.

Нужно сказать, что опыт Филонова поднят и подхвачен не был. Волна левого искусства отступила во всем мире.

Лишь годы спустя, в далекой Мексике, художники, разбуженные Мексиканской революцией, ничего не зная о Филонове, самостоятельно повторили его.

В своих фресках, нанесенных на стены общественных зданий, соединили они героический эпос древних преданий с романтикой революционного порыва. Они славили древние традиции своего народа в формах экспрессионизма двадцатого века.

Рибейра[765], Ороско[766], Сикейрос[767] — такие далекие от сурового Филонова и такие чем-то неуловимо ему близкие, рассказали со стен правительственных зданий страшную и славную историю своей страны.