Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)
САЛОН ЮМОРИСТОВ
Впервые — «Киевская мысль», 1912, 1 апр., № 90.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 141 —146.
Начинается весна и в Париже. Уже открылось несколько Салонов, между ними сумасшедший Салон Независимых. Но в этом году я не буду писать о нем. Пришлось бы повторить слишком многое из того, что я писал о его непосредственно старшем брате. В сущности говоря, эти новаторы порядочно–таки топчутся на месте, а кроме «новизны», в них ведь нет ничего интересного. Можно сказать одно: новый Салон не принес с собой никакой кричащей новинки.
Зато в прошлом году я не успел посетить Салона юмористов и жалею, потому что второй Салон юмористов, который я только что видел, доставил мне много удовольствия[141].
Салон юмористов–рисовальщиков состоит под почетным председательством Шере, Форена, Германа Поля, Стейнлена, Жака Вебера и Вильетта, а председателем его состоит Леандр. Все знаменитые имена — имена, создающие славу французской юмористики карандаша и отнюдь не уступающие другой плеяде— юмористов пера с ее именами Жоржа Куртелина, Тристана Бернара, Абели Эрмана[142] и других.
Вильетт справедливо назвал свою артистическую семью — в забавном предисловии к каталогу — «экс–молодежью конца века».
«Это было трудное время, — жалуется он. — Империя рухнула, ее чиновники пошли насмарку. Но ее любимые артисты засели прочно, и чего только они не напихивали всюду, куда можно… О, дети мои, чего только они не напихивали! Так что нам нельзя было надеяться поместить хоть какой–нибудь ребус на задней страничке журнальчика. Ну–с, угадайте, что мы, молодые, принялись тогда делать? Мы сели за выучку. Но. за такую выучку, словно мы готовимся к «Великому Искусству» с прописных букв. Мы наблюдали, мы упражнялись, и, наконец, мы основали «Le Chat Noir», «Le Courrier francais»[143] и др.
Сначала к нам отнеслись, как к надувалам. Но потом другие надувалы — Коро, Курбе, Мане — постепенно получили признание, а за ними — скромненько — и мы!»
Приведу еще одно характерное место из этого предисловия:
«Иные утверждают, что артист ни в коем случае не смеет думать. Однако же он ведь не застрахован ни от страданий, ни от смерти? И, может быть, вы все–таки поинтересуетесь узнать, как он относится к этой неизбежной развязке? Ибо что касается артистического выражения лучшей радости, уготованной нам материей, — любви, то предрассудки решительно препятствуют нам обращаться к этому сюжету».
Конечно, предрассудки не так уж препятствуют! И сам Вильетт свободно говорит о любви своим волшебным пером
(ибо он прежде всего рисовальщик пером). Мне кажется, что он первейший рисовальщик Франции. В его рисунках есть непередаваемая прелесть, что–то тающее, игривое, какая–то дымка рококо. Недаром его называют монмартрским Ватто.
Сюжеты, которых он касается, чрезвычайно разнообразны, и во все он умеет внести струю поэзии, даже тогда, когда он гривуазен или незначителен — что случается и с такими крупными мастерами, когда им приходится слишком много производить. Но у Вильетта множество замечательных и, можно сказать, даже знаменитых уже произведений, весьма глубоких по замыслу.
Из рисунков, выставленных им в нынешнем Салоне, особенно хороши два. Маленький триптих «Все вперед!» — очарователен. На первой картине — рождение человека: младенчик с ликующе расставленными ручонками выходит на свет божий из пышного кочана капусты. Вокруг него цветы и мотыльки, яркое солнце. Немногими штрихами создана обаятельная картина нарождения жизни. Но вперед! Вот он и взрослый. Мы видим его комнату, мещанскую комнату. Он сидит за столом со своей постаревшей безобразной женой, сам обрюзгший ц потертый, и покуривает трубку, подвязав шею салфеткой. Над камином картина, изображающая жизнь; мчащийся автомобиль, оставляющий; за собой трупы раздавленных людей. Но вот кто–то постучал в дверь, и завыла собака. Человек встал, опрокинул стол. Он выглядывает в дверь, в третью часть триптиха. Там, вытирая ноги о коврик, стоит прилично одетая Смерть. «Как, уже вы?!»
На другой картине изображена баррикада в узенькой уличке. Вверх растут здания, увенчанные каким–то куполом. Последний защитник лежит у подножия баррикады с рукой, приложенной к губам. Над ним по одну сторону величественный призрак Республики. По другую — вильеттовски изящная фигура гризетки 40–х годов. Подпись: «Так и нельзя было узнать, что означал последний его жест: откусывал ли он патрон или посылал воздушный поцелуй Мими Пенсон». Разве в этом не все благородное бравурство богемы эпохи баррикад?
К сожалению, человек, которого я ставлю непосредственно после Вильетта, Стейнлен — поэт пролетариев и мединетт[144], улицы, — на этот раз выставил только малозначительные этюды.
Перехожу к Форену. Такого Форена я еще никогда не видал. Форен — рисовальщик смелый, несколько неряшливый, сбивчивый, но один из первых, создавших импрессионизм карандаша— почти японской силы моментального схватывания. Я не знаю, брался ли раньше Форен за кисть.
Последнее время не только в мире юмористов и их публики, но в широком артистическом мире Франции вообще произошла одна существенная переоценка. Новое поколение не только признало старика Домье едва ли не величайшим карикатуристом Франции, Бальзаком карикатуры, но и одним из первейших ее живописцев, каким–то Рембрандтом в возможности. Как известно, нужда и жесткие заказы не дали Оноре Домье стать живописцем, и вот новые рисовальщик», поставившие себя под покровительство тени Домье, хотят теперь, по–видимому, вить дальше и эту, оборвавшуюся после него, нить. По крайней мере в нынешнем Салоне я нашел много небольших полотен, написанных под самым непосредственным влиянием немногочисленных красочных шедевров, оставшихся после Домье. Но из всех только вещи Форена действительно достойны образца. Особенно одно маленькое полотно Форена.
Это — постель куртизанки. Необычайно смелым, сплошным и красивым пятном брошен вверху темно–синий балдахин. Под ним измятая желтоватая постель, и на ней, поперек, женщина с алчным лицом, тянущаяся скрюченной рукой к банковым билетам, брошенным на столик уходящим, тонущим в теньеровских сумерках мужчиной. Гамма темная и сочная. Противоречие сдержанного благородства красок и вульгарной психологии, выраженной со стремительной силой, — замечательно.
Несколько хуже, но тоже может сойти чуть ли не за подлинного Домье, сцена на суде.
Большим художником является также и Леандр. Это тоже поклонник и ученик Домье. Он любит тщательную лепку: его головы прямо отделяются от бумаги и хотят жить. Он вовсе не увлекся, как другие, шикарным наброском, погоней за «жизнью в немногих штрихах». Его отделанная, окруженная светом рельефная карикатура через Домье протягивает руку карикатуристу Леонардо да Винчи. Он сравнительно немного искажает черты лиц своих современников, как и Домье, но достигает столь же зрелых эффектов. В свое время прогремела его серия коронованных лиц.
В нынешнем Салоне он представлен обильно. Кроме целого ряда карикатурных портретов мы находим здесь и несколько очень интересных композиций. Упомяну одну.
Прекрасная фигура Красоты, увенчанная солнцем, стоит посредине: по одну сторону старается спрятаться за нее дряхлая и пузатая фигура расслабленного художника–академиста в костюме пожарного (пожарный — странное прозвище, присвоенное большим тузам академической живописи). По другую сторону— рой чудовищ, налетевших на него с размаху, нечто лишенное образа и подобия чего бы то ни было: крылатые кубики, глаза со щупальцами, какой–то парадоксальный хаос. Подпись: «Академизм, кубизм и футуризм сражаются у ног равнодушной Красоты»…
Знаменитостью является также давно признанный поэт гаменов, уличной и деревенской детворы вообще — Пульбо. В социалистическом журнале «Люди дня» он опубликовал небольшой рисунок под названием «Первая папироса».
У какого–то забора присел на корточки взъерошенный парнишка лет семи и курит, а от нескромных взоров враждебного общественного мнения его закрыла девчонка, поднявшая юбку и притворяющаяся, будто отправляет свои надобности. Рисуночек этот был опубликован как раз в номере, посвященном вопросу о наготе и порнографии. Знаменитый «папаша стыдливости» сенатор Беранже (пикантно: однофамилец одного из игривейших песенников Франции) обратил на рисунок свое благосклонное внимание и потребовал предания Пульбо суду. Разумеется, все карикатуристы, с Вильеттом во главе, ответили взрывом негодования и большим банкетом в честь преследуемого товарища. Суд оправдал Пульбо. Номер с его рисунком удвоился в цене и был продан в огромном количестве.
Пульбо представлен в Салоне превосходно, рядом бесконечно живых сцен, милых, веселых, а подчас и довольно драматических. Я не скажу, конечно, чтобы Пульбо был Леоном Фрапье карандаша — для этого ему недостает ни силы любви, ни силы ненависти выдающегося писателя: любовь Пульбо — это скорей поверхностное, хотя ласковое и демократическое любование всеми этими чумазыми человеческими детенышами и неожиданными курбетами их гибких телец и чудаческих умов.
