Раймон Эсколье - Оноре Домье
Иллюстрации к «физиологиям» представляют собой обычно маленькие картинки, исполненные вибрирующей линией. Отсутствие рамки непосредственно связывает рисунок с белым полем листа. Человеческая фигурка вырисовывается на нем как причудливый арабеск, виньетка. Где-нибудь в уголке можно заметить инициалы «Н. D.», лишний раз напоминающие о художнике. Но и без этого напоминания руку Домье можно узнать безошибочно — здесь и характерный для художника типаж, и особая лишь ему присущая мимика лиц и выразительность движений, и сам стиль рисунка, не боящегося преувеличений, заостренности.
Иначе смотрятся иллюстрации к «Французам в своем собственном изображении». Как и другие иллюстраторы сборника, Домье дает перед началом очерка страничный портрет того или иного персонажа, а также обозначает место действия. Такие рисунки более статичны чем иллюстрации к «физиологиям», контур в них четче, а форма кажется тяжеловесней. Можно предположить, о чем, кстати, пишет Эсколье, опираясь на исследование М. Гобена, что, прежде чем приступать к рисункам, художник исполнял глиняные статуэтки героев.
Если Домье-скульптор охарактеризован в книге Эсколье почти исчерпывающе, то Домье-живописцу уделено мало внимания. А Домье был одним из крупнейших мастеров кисти XIX столетия!
Изучение живописи Домье — задача сложная. Как уже говорилось, художник мало экспонировался. Он не имел обыкновения подписывать и датировать свои произведения; он постоянно возвращался к одной и той же теме. Эсколье упоминает о фальшивых Домье, которые, как и фальшивые Коро, стали появляться на художественном рынке уже во второй половине XIX века. Их число все увеличивалось по мере возрастания известности художника. Близкое по времени изготовление подделок, использование таких же, как у Домье, холстов и красок еще более затрудняет атрибуцию. А обращение художника к одним и тем же мотивам делает вполне вероятным существование еще одной или нескольких работ того же плана.
Первыми обратились к научной систематизации живописного наследия Домье немецкие исследователи. Сначала Эрих Клоссовский (Klossowski Е. Н. Daumier. München, 1908. Книга выдержала четыре издания), а затем Эдуард Фукс (Fuchs Е. Der Maler Daumier. München, 1927–1930). В составленные ими каталоги, особенно в объемистый фолиант Фукса, попало немало фальшивых Домье, что было отмечено последующими исследователями. Существенной вехой на пути изучения живописи мастера стала опубликованная в 1954 году монография французского искусствоведа Жана Адемара (Adhemar J. Honoré Daumier. Paris). Вначале в серии статей, а затем в книге, Адемар предложил датировать картины Домье на основе их стилистического сопоставления с литографиями. Метод этот оказался плодотворным, и ряд предложенных Адемаром датировок сейчас общепризнан. Однако иные вызывают возражения, оставляя поле деятельности для других искусствоведов открытым. В 1960-е годы одним из ведущих зарубежных исследователей творчества Домье стал К.-Е. Мейсон. В 1961 году вместе со своими коллегами он устроил интереснейшую выставку Домье в Лондоне, а в конце 1960-х годов опубликовал двухтомный каталог живописи, акварелей и рисунков Домье (Maison К. Е. Honoré Daumier. Catalogue raisonné of the paintings, watercolours and drowings, t. I, 1967; t. II,1968), сделав еще одну попытку датировать и атрибуировать спорные работы художника. Но и в этом капитальном труде многое спорно. Тем не менее в историографию творчества художника был внесен новый вклад, продвинувший вперед «домьеристику».
Главный герой живописи Домье, как и в графике, человек. В его творчестве проблема человека приобретает сконцентрированное, можно даже сказать, самодовлеющее значение. Природа, предметы, интерьер не интересуют художника, они появляются лишь постольку, поскольку они связаны с человеком, несут на себе отпечаток его деятельности. Но пафос графика Домье — это пафос отрицания; пафос же Домье-живописца — пафос утверждения. Именно в живописи художник находит своих положительных героев, отдает свои симпатии простым трудовым людям: прачкам, бурлакам, малярам, погонщикам лошадей, пассажирам вагонов третьего класса. Он восторженно смотрит на несущую в себе революционный заряд толпу, любуется склонившимся над папкой с эстампами коллекционером, странствует вместе с рыцарем Печального Образа Дон Кихотом. Рядом с исполненными героики фигурами появляются те, кто несет на себе трагическую печать времени: бредущие по опаленной земле изгои, странствующие комедианты, циркачи, певцы. И в этой же галерее те, кто пришел в живопись из графики Домье, — исполненные театральности и фальши адвокаты и судьи.
Персонажи Домье — его современники, причем понятие современности распространяется и на такого, казалось бы, далекого от эпохи Домье героя, как Дон Кихот. Многие искусствоведы обращали внимание на необычность, нестандартность трактовки образа Дон Кихота в живописи и акварелях Домье. Его произведения меньше всего иллюстрации, связанные с какими-либо страницами книги. Почти все время варьируется один и тот же мотив — по безлюдной, дикой местности едут всадники. Дон Кихот восседает на тощем Россинанте, зрительно сливаясь с ним в одно костистое, напоминающее иероглиф целое. Санчо Панса с трудом поспевает за ним на своем осле. Чаще впереди Дон Кихот, но иногда рыцарь и оруженосец меняются местами и тогда на авансцене оказывается тяжелый, подчеркнуто материальный Санчо. Домье использует холсты и деревянные дощечки разных форматов, поворачивает их вертикально и горизонтально, его колорит то светлеет, то насыщается густой рыже-коричневой тональностью, широкие сочные пятна сменяются острым рисующим мазком, но неизменной остается ситуация: по пустынной, лишенной растительности земле двигаются два вечных странника. Всегда в пути, всегда неподалеку друг от друга, но не рядом, а отдаленные паузой, пустотой. Что хотел сказать Домье своими Дон Кихотами? Ведь исполнял он их в основном для себя, лишь однажды осмелившись послать один из вариантов в салон! Пророчески звучат слова, сказанные по этому поводу выдающимся французским скульптором XX века Антуаном Бурделем, работавшим над бюстом Домье: «Домье видел себя (быть может, и не подозревая об этом), живописуя святого рыцаря. Он лепил из красочного теста Санчо, который говорил в нем каждый день… Но рыцарь Печального Образа тотчас же появлялся снова, овладевал его воображением и смешивал краски на палитре»[23]. Чутьем художника Бурдель правильно уловил в Дон Кихотах очень личные, автобиографические черты. Дон Кихот и Санчо Панса представляли для Домье два полюса, две стороны человеческого и прежде всего его собственного «я», в котором высокое соседствовало с обыденным, а серьезное со смешным. Каждый из героев глубоко симпатичен Домье и вместе с тем он над каждым чуть подтрунивает, иронизирует над ним. Подобно самоотверженному рыцарю, борющемуся за свою идею, Домье, верный идеалам Демократии и Свободы, становится на их защиту по первому зову. И так же как герой Сервантеса, Домье убеждается в тщетности своих усилии, и опять-таки, как знаменитый рыцарь, он не отступается от мечты, идеала. Ведь он подобен Санчо, уверенно стоящему на земле, как бы вбирающему ее живительные соки. И на каждый новый призыв художник отвечает движением вперед, всегда вперед, к цели. Так герой XVI столетия превращается в современника Домье, становится изобразительным воплощением его мыслей и чувств. И не только его, но и лучших людей его поколения.
«Надо быть человеком своего времени», — любил говорить Домье. Эта современность и в выборе тем, и в подходе к ним, во всем изобразительном языке Домье. В художественном произведении всегда живет душа его создателя, и не так уж много найдется художников, бесстрастно регистрирующих факты действительности. Но позиция Домье в этом отношении особая, отличная от его современников — его присутствие не только подразумевается. Оно проявляется повсюду, ибо художник не скрывается за своим героем, но перевоплощается в него. Вместе с восставшими он проходит по улицам, он чувствует тяжесть узла прачки, он кричит с подмостков ярмарочного балагана, зазывая прохожих. И каждый раз полное перевоплощение, полная самоотдача. Не потому ли Домье был таким молчальником в жизни, что отдавал всего себя без остатка искусству?
Как же представлял себе Домье роль искусства в современном обществе? К этой проблеме он подходит с нескольких точек зрения. Первый аспект — искусство и народ. Во многих произведениях, показывающих театр или прохожих перед витриной, Домье говорил о тяге народа к искусству. Достаточно взглянуть на посетителей галерки или пешеходов около уличной экспозиции — они вытягивают шеи, приподнимаются на носки, поддерживают друг друга. Они хотят все увидеть, узнать. Однако народ лишен возможности постоянного контакта с прекрасным. Он вынужден довольствоваться уличной витриной или случайным дешевым билетом в театр. В его распоряжении иное искусство — искусство бродячих акробатов, певцов, циркачей. Кочуя из города в город, они располагаются со своими балаганами прямо на улицах и площадях, они находятся в гуще толпы, в гуще жизни. Но это искусство обескровленное, лишенное души, радости. И не потому, что бродячие актеры бездарны — их просто сломала жизнь, превратившая их в париев искусства, париев общества. Поражающие в их образах душевная скорбь, тоска, отчаяние тем более тягостны, что они прикрыты маской смеха, трюкачеством, шуткой. Привычным движением отбивают руки старого комедианта барабанную дробь, а глаза смотрят на зрителя с немым укором; широко раскрыт кричащий рот зазывалы, но кажется, что звучит не веселый призыв, а крик отчаяния, в заученных, нарочитых жестах бродячих актеров чувствуется обессиленность и исступленность. Чем стало искусство в руках этих обездоленных — средством заработать кусок хлеба, получить подачку! Странствующих комедиантов Домье можно сравнить со старым клоуном Бодлера из одноименного стихотворения. Среди шума и криков балагана он чувствует себя бесконечно одиноким, никому не нужным. Аплодировавшая ему толпа равнодушно проходит мимо. В цикле «Комедиантов» художник уже больше интересуется самим актером, чем публикой, зрителями.
