Вера Лукницкая - Перед тобой земля
С самого начала жизни Союза была взята правильная общественная установка всей его работы, Ленинградский Союз поэтов все более и более становился подлинно советским, живо откликаясь на запросы советской общественности. Общественная деятельность Союза заключалась не только в организации выступлений в рабочих клубах, домпросветах, вузах и т. д., но также в той общественно-воспитательной работе, которую Союз проводил среди своих членов, дисциплинируя их, повышая их творческую активность. Некоторые члены Союза занимали и занимают те или иные "командные высоты" в Федерации объединений советских писателей, в Литфонде и т. д .
...Преобразование Союза писателей в Союз советских писателей и перерегистрация членов последнего поставили перед Ленинградским Союзом поэтов вопрос об отношении к обновленному Союзу писателей.
Ленинградский Союз поэтов, путем ежегодной чистки проверявший свои ряды и создавший общественно-здоровый и художественно-сильный кадр работников стиха, не был застигнут событиями врасплох. В период, когда внимание всей советской общественности было приковано к литературным организациям, когда история диктовала необходимость объединения всех подлинно советских литературных сил, - Ленинградский Союз поэтов в лице своего правления принял правильное решение, уже утвержденное общим собранием: заявить о своем выходе из Всероссийского Союза поэтов и в полном составе вступить в качестве самостоятельной секции поэтов в Ленинградский отдел Всероссийского Союза писателей.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
28.10.1929
Весь этот месяц думал о прозе, о романе, который надо было бы теперь писать, большой роман - года на два работы, роман из быта интеллигенции, из быта некоторых окружающих меня писателей, в котором я высказал бы все, что на душе наболело, в котором я показал бы их такими, какие они есть: действующими за страх, а не за совесть. Я написал бы не так, как Вагинов, который "сам такой", который сластолюбиво ковыряется в своих героях, сочувствуя им. Я написал бы его с ненавистью к трусости, подхалимству, карьеризму и всему их сопровождающему, ибо не должна наша земля выносить мерзавцев. Маяковский говорит, что у нас не только победы, но еще "много разной дряни и ерунды", что очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле вокруг.
Я не боюсь разрыва ни с кем, но я боюсь одного - и вот причина, почему я не сажусь за этот роман: я боюсь впасть в неверный тон, я боюсь сфальшивить хоть в чем-нибудь. Такой роман не потерпел бы ни миллиграмма фальши. Очень уж много здесь психологических тонкостей.
Дело в том, что многие интеллигенты - раздвоены, находятся в состоянии колебания между старым и новым. У них бывают моменты, когда советская власть и все то, что с ней связано - новый быт, новое мировоззрение, - кажется им чуждым, ненужным и неправильным, порабощающим их индивидуалистическое "я". Тогда они недовольны, они несчастны и они боятся. Боятся, что новое ляжет на них непосильной тяжестью, раздавит их, уничтожит. В этот момент они таят злобу на все свершающееся в стране.. Но приходит другой момент - и они уже думают иначе: им кажется, что революция права, что это они чего-то не поняли, что-то неправильно истолковали. Они несчастны, сознавая собственную слабость и слепоту... Они, может быть, и хотели бы стать другими современными, нужными, сильными, но тут приходит опять боязнь. Страшно отсечь в себе все старое, что, как шлейф, волочится за ними. "Вот если я громко заявлю о своей солидарности с советской властью, если я приму новое со всеми вытекающими отсюда последствиями, то, что скажут те мои знакомые и друзья, которые еще не пришли к сознанью и миропониманию, к какому пришел уже я? Я увижу с их стороны презрение. Хорошо. Пусть, положим, я плюну на них и уйду. Но... примут ли меня те, к которым я иду, те, кто делает революцию? Поверят ли они мне, не заподозрят ли они меня в приспособленчестве, в двурушничестве? Не случится ли так, что, отстав от одних, я не пристану к другим? Не окажусь ли я между двух стульев?"
Вот между этими боязнями и колеблется та часть интеллигенции, о которой я говорю. И вот почему надо очень чутко, очень тактично вглядываться в интеллигенцию и влиять на нее. Сейчас уже вся интеллигенция лояльна, но она - мягкотелый народ, нерешительный. Сужу по себе: был и у меня мучительный период колебаний и душевной борьбы.
За эти два последних года я сильно переменился, и самому интересно наблюдать за собой. ...
Я чувствую себя участником дел великой эпохи. Пусть думают иные: Лукницкий уезжает в путешествия в поисках экзотики. Пусть думают. Не в поисках экзотики, а для того, чтоб видеть шире, чтоб понять современность, чтоб найти свое мироощущение. В пыльных, засиженных мухами писательских кабинетах не увидишь жизни, ничего не узнаешь и не поймешь. Останешься за бортом самого себя. Я счастлив, что я - современник. И я рад, что могу быть полезным. Теперь мне горько, что я так поздно завершил круг моего развития. Надо было бы раньше. Сколько драгоценного времени, энергии и сил потеряно. Все никак не мог уйти "из барских садоводств поэзии", из "соловьиного сада".
Времени совсем не хватает - сейчас вошел в работу, и каждая помеха злит. Дни коротки, ложусь не раньше 3-х. Совсем не бываю на воздухе, спасают обливания холодной водой по утрам. Нет дров. Топим печи торфом, случайно раздобытым. Я истрепался до крайности - буквально нечего надеть. Спасает пока серый костюм, хоть и затасканный страшно. Это, впрочем, мелочи, не обращаю внимания.
Под "барскими садоводствами поэзии" из "соловьиного сада" Лукницкий подразумевал, очевидно, ту часть литературной среды, в которую он попал в 1922 году в Ленинграде. Представители некоторых маленьких салонов, отдавая дань гладкописи, слишком перепевали упаднические настроения, интимные ощущения, копошились в себе самих. И Лукницкий, несмотря на то, что повидал и испытал многое, писал иногда тоже так, как члены тех салончиков.
Н. А. ШИШКИНОЙ
Не в комнате, - такой в ней не бывает дружбы,
В шатре степном и в отблеске костров
Мы пьем восторженно, спешащей жизни чужды,
Святую брагу песен и стихов.
Колдунья Шишкина! Из старины чудесной
Перенесенные сюда тобой,
Трепещут в омуте - уже не в сердце - песня,
Ночь звездная и табор кочевой.
Разлуки не было... Но тихо вдруг... И снова
Блеснул как будто потухавший свет.
И я ищу глазами Гумилева,
Забыв на миг, что Гумилева нет.
ИЗ КНИГИ Н. К. ЧУКОВСКОГО "ПРАВДА ПОЭЗИИ"(М., изд-во "Правда", 1987)
С 1923 г. наппельбаумовские сборища стали посещать два поэта, только что приехавшие в Петроград из Ташкента, - Павел Лукницкий и Михаил Фроман... В квартиру Наппельбаумов его (Лукницкого - В.Л.)привела пламенная любовь к Гумилеву, которого он никогда не видел. А Фромана привела сюда не менее пламенная любовь к Ходасевичу, и оба они опоздали. Гумилева не было в живых, а Ходасевич находился в Германии.
Любовь Лукницкого к Гумилеву была деятельной любовью. Не застав Гумилева в живых, он стал расспрашивать о нем тех, кто встречался с ним, и заносил все, что они ему рассказывали, на карточки. Карточек набралось несколько тысяч. Эта драгоценная биобиблиографическая картотека хранится у Лукницкого до сих пор...
Наверное, человек должен был быть удовлетворен такой насыщенной общетвенной деятельностью, какая открылась Лукницкому в Союзе поэтов. Все, что впереди в моей? жизни, будет только развитием этого процесса. То, что совершилось внутри меня, неминуемо будет облекаться и во внешние формы"?. Это была чистая правда. Лукницкий был искренним и честным. Тем паче эту его правду надо объяснить, потому что жизнь оказалась гораздо сложнее, чем ему представлялось тогда. И его внутреннее "я" оказывалось несбалансированным. Забегая несколько вперед, привожу записи, сделанные три года спустя и позже...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1.12.1932
Случайно попалась в руки тетрадь 1929 года. Перелистал. И поморщился, потому что прочитал ее с враждебным чувством к автору ее, ибо тот, кто делал записи в ней в 1929 году, - чужой, чуждый мне человек. Нехорошо отрекаться от самого себя, но, видимо, я действительно здорово переменился, если некоторые настроения мои периода 1929 года, о которых я сужу по отдельным страницам, сейчас вызывают во мне брезгливость. Как много еще там во мне слизнячества, нытья. Хорошо только, что я резко боролся с самим собой тогда, и жаль, что борьба эта началась, как я помню, в 1927 году, а не раньше.
Запись 1930 года уже мне нравится. С тех пор все сказанное в ней подтвердилось и укрепилось во мне. Три путешествия по Памиру, громадные энергия и воля, которые мне удалось воспитать в себе, очень расширившийся с тех пор горизонт сделали меня человеком полезным и нужным своей стране.
15.12.1932
15 октября арестован, и сегодня - два месяца, как ДПЗ содержится мой брат Кира. Я не знаю, что именно ему инкриминируется, и очень печалюсь. Человек, который по глубокому идейному убеждению в 1923 году вступил в комсомол, который все свои силы вложил в громадную любовь и преданность социалистической революции, который всегда был для меня образцом воли, честности и идейности, - сейчас арестован. Это не укладывается в мое сознание. Это нелепо. И хотя я глубочайшим образом убежден, что история эта основана на каком-то диком недоразумении и Киру по окончании следствия освободят совершенно реабилитированным, - меня удручает самый факт возможности такого недоразумения. Он может тяжело отразиться на нем, на всех моих домашних он действует очень плохо.
