Вера Лукницкая - Ego - эхо

Лукницкая Вера

Ego - эхо

Вера Лукницкая

Ego - эхо

прелюдии

Фантастическое составляет

сущность действительности

Федор Достоевский

Там, где все сверканье, все движенье,

Пенье все, - мы там с тобой живем.

Николай Гумилев

ПРЕДИСЛОВИЕ

"Марина Цветаева

ПРОКРАСТЬСЯ...

А

может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах...

Может быть - отказом

Взять? Вычеркнуться из зеркал?

Так: Лермонтовым по Кавказу

Прокрасться, не встревожив скал.

А может - лучшая потеха

Перстом Себастиана Баха

Органного не тронуть эха?

Распасться, не оставив праха

На урну...

Может быть - обманом

Взять? Выписаться из широт?

Так: Временем как океаном

Прокрасться, не встревожив вод...

14 мая 1923"

МИМО МИРАЖЕЙ

прелюдия первая

Я

медленно шла по привокзальной улице южного города. Дома чуть проглядывали сквозь ажурные листья и бурые стручки разросшихся акаций. Подошла к первому глиняному, остановилась, заглянула в крохотные оконца, задернутые тюлевыми с воланами занавесками, ничего не увидела, повернулась к калитке. Около нее в тени дерева стояла женщина и смотрела на меня. Я смутилась: в чужие окна... Почему? Может быть, потому, что все, что происходило со мной и о чем я сейчас думала, заглядывая в чужие окна, эта женщина могла знать? Мне казалось, что люди знают про меня то, что я про себя не знаю, только когда-нибудь узнаю. Или так всю жизнь и буду искать ЭТО - чего пока не знаю, потому что люди живут законно, а я, вроде бы, - нет. И законно живущие, даже если ничего не говорят, а просто смотрят на меня пристальными взглядами - как будто укоряют. И живу я в отличие от них, временной жизнью, как будто оправдываюсь, как будто виновата.

Сначала я жила виноватой, когда мне было пять, нет, даже три года, потом - когда пять лет, потом - семь, потом... Где мой библейский ангел? Опять покинул меня? Ангел мой, отзовись: А-у-у?

И вот ведь как бывает: когда в 1943-м мобилизовывали в железнодорожную школу ФЗО, я не заметила пристального взгляда агитатора. Он быстро пропускал голодную очередь, записывал в тетрадь фамилии, а приемная комиссия позже утверждала. И не по виду, не по наклонностям, не по паспортам.

После оккупации многие железнодорожники из брони шли на фронт. Другие пострадали от фашистов, либо после оккупации от НКВД - война ведь. Работников на транспорте не хватало. Ребята, в силу советских законов, из близлежащих деревень тоже были беспаспортниками.

Железнодорожная ветка Минводы-Кисловодск остро нуждалась в обслуживании. ФЗУ - фабрично-заводское училище - срочно преобразовали в ФЗО с обучением для работ специально на транспорте и тем самым снизили возрастную планку приема, хотя это было такое же училище, только скоростным методом - за год вместо трех.

Меня, худющую, малорослую с длинными косами, туго завернутыми за ушами в кольца, записали даже без метрик и справок. Я просто на словах прибавила себе лишний год для агитатора и почувствовала себя вполне законно живущей. А то, что худой я была от голода, и нога от него заболела, - это была сущая правда. Но это никого не волновало.

А сейчас краснею, как дурочка, хотя, что тут особенного - домик игрушечный, окошки прямо на улице, низко над землей, - любой заглянет. Тем не менее, неловкость не проходила, и я дернулась, быстро прошла всего на шаг мимо калитки, мимо женщины, но как-то уловила боковым что ли взглядом, что женщина смотрит на меня, и вовсе не пристально, не укоряюще, а спокойно, даже ласково. Или мне хотелось так видеть! Потому что некуда было идти? Я шла именно к этой женщине. Ноги оказались умнее - остановились. Забыв поздороваться:

Вы угол сдаете? - И без паузы: - Меня Галина Алексеевна прислала, быстро добавила.

Нет, девочка, не могу. Устала. Только что рассталась с двумя. Хлопотно. Хочу побыть одна...

Я покраснела еще сильней. Знала же, что услышу невозможный отказ, зачем ляпнула про Галину? Опять унижена, и сегодня негде спать. Так боялась этого, надо заглушить, отвести отказ объяснениями, но не справилась с комом в горле, только уронила еще раз, еще глупее:

Меня Галина Алексеевна прислала. И совсем глухо: Извините, до свидания.

И пошла, отступая, не смея повернуться спиною к женщине, держась рукой беленой еще по весне и от летних южных ливней уже посеревшей и облупившейся стены домика, не в силах оторвать взгляда от этого невозможно мягкого спокойного отказа. А глаза все заливала и заливала соленая влага, я не смела их закрыть, и тогда больно явилась многоцветная радуга, защипала, женщина расплылась в яркое пятно. Я не могла двигаться. Остановилась.

Долго я так стояла или нет, не знаю. Может, мгновенье, а, может быть, до сих пор стою... "Ангелица-покровительница, где ты? Мой хранитель, Вера моя святая, хозяйка моего имени, я здесь! Оглянись! Сделай что-нибудь!"

Найду я когда-нибудь человеческое жилье? А сейчас, хоть бы старую завалинку из самана, теплую, да еще бы с дыркой, где дом в глубине двора и собака на цепи. Я сама видела, как свиньи прорывают дырки под заборами, довольно глубокие, нежатся там после дождей. Я худющая, легко могу пролезть. Сейчас дождей нет, саман за день прогревается, под таким забором в бурьяне вполне можно переспать, даже изнутри с хозяйской стороны. А еще лучше, если хозяева оставили сушить какие-нибудь тряпки, из сундуков, например. Они часто сушат, протянут веревку между деревьями, да и на заборе - всякие вещи, даже зимние. Можно потихоньку наснимать, всего-то на ночь, а перед утром, пораньше, обратно повешу. Безумные мечты! Раз так было, правда, в начале лета, а сейчас - конец.

Ночь тогда была необыкновенной. Под овчинным полушубком. Хотя и драный был, и вонючий, но для меня он благоухал. Может, потому что перемешался с дурманящим запахом ночной фиалки с хозяйской клумбы, да и согревал отменно. Лежу, вдыхаю - все запахи хороши! А сверху еще одно диво - звезды: много-много, и близкие, и подальше, и совсем еле заметные. Кружатся, подмигивают, втягивают меня в свой хоровод все быстрее и быстрее, если долго смотреть - я уже в звездном танце, и вижу, что это вовсе не звезды, это девочки, такие же, как я, только они с мамами.

Почему так, почему я всегда одна? И когда просыпаюсь, и вот сейчас. Девочки поют, а мне горло сжимает такая музыка ночная, хочу петь, а страшно.

Почему мама оставила меня? Оставляла всегда? Следователь с птичьей фамилией объяснил мне, что такой закон у них: если подозревают одного из ста, изолируют всех сто, и добавил так, между прочим, что вообще-то моя мама и не виновата ни в чем. Тогда что я - сто первая в этой сотне? И как изолируют? Бездоказательно? Ни вся моя жизнь, ни моя мама, ни моя родина, ни следователь с птичьей фамилией не дают ответа. Нет ответа. Лишь звезды кружатся. А одна из них, как нарочно, падает рядом, осторожно касается меня хвостом, затягивает в узел и уносит. И мне уже не страшно. И ответа не надо. Раз следователь сказал, что мама не виновата, значит так надо? Надо ему верить? Значит надо радоваться, что моей жизнью и маминой защищается родина от врагов таким странным способом?

Лично для меня враги - там, на войне. А кто мне объяснит следовательский способ?

Сам следователь? Следователь - здесь, не на войне. С ним можно поспорить. Но пока только во сне, в мыслях и в будущем...

От этих рассуждений, от вопросов, стоящих в длинной очереди, я очнулась. И все та же женщина у ворот, и снова - удар, что не успеваю сегодня за город до ночи. И снова мысли бегут, ищут выход. Устала. И так мне стало меня жалко - сдерживалась-сдерживалась и тихо заплакала. Вообще-то я не распускаюсь, борюсь, но сейчас не сдержалась - один мягкий взгляд у калитки...

Где искать ночлег? Невесть. Солнце совсем низко. Вон улыбается, сползает золотыми желтками в масляных окнах. Попробовать на перроне вокзала? Опять как будто опоздала на электричку? Меня уже заприметили там. На вокзале совсем неплохо: скамейки со спинками, и свет там есть. Совсем почти не страшно, если б не мильтоны, - эти не дают лечь, сгоняют, позорят. А как просидеть всю ночь? Целый день маешься на табурете с лампочками перед горелкой, голова чешется от вшей, гнойная сукровица проползает из-под косынки по щекам, за шиворот. Глаза лезут на лоб от напряжения и жара. Стеклянные рабочие трубки откусываю зубами - некогда тянуться за специальным ножом. Полежать бы немножко!

А может, все-таки на уличной лавочке, под акациями, или лучше под тутовыми деревьями? Они более раскидистые, и ягоды еще есть на деревьях, подсохшие черные - кисловатые и белые - приторные. Там улицы - парки целые, много лавочек, еще до войны наставлены для отдыхающих курортников. А теперь, когда санатории превратились в госпитали, на скамейках стали отдыхать раненые в застиранных кальсонах и грязно-серых байковых халатах. Ночью скамейки пустые, ветки низкие, много листьев на деревьях.