Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы
Я дал ему тему в общем и, по его просьбе, изложил перемену темы письменно.
<…> Когда я прочел договор и увидел, что картина (2 на 1½. — Е.Г.) должна быть кончена к 30 декабря, а плата мне за нее равна 1700 р., я подошел к Трофимову и сказал, что за такую низкую расценку я работать не буду. Он спросил: «Какую же цену вы имеете в виду?» Я спросил: «Сколько получит Исаак Бродский?» — «Бродский работает по особому предложению Реввоенсовета», — ответил т. Трофимов. «Но вот такую же цену требую и я», — и спросил, какова расценка московских «первачей». Т[оварищ] Трофимов ответил: «2–3 тысячи и более, точно не знаю, но выше вашей». — «Ну, вот, вот, а работать эти ставленники буржуазии, поставляющие отбросы Изо на пролетарский рынок, не умеют; помимо того, что 9 месяцев моей работы над вашей картиной будут равны 4–5 годам работы любого другого художника, т. к. я работаю изо дня в день без перерыва и при этом 14–18 часов в день… Я ставлю вопрос принципиально — я революционер в искусстве и заострю его сознательно — тут дело не в деньгах — для Реввоенсовета я готов работать даром, что ему будет нужно, но я пользуюсь правом переговорить, если удастся, с „верхами“ через ваше посредство и обратить их внимание на то, что делается на фронте искусства». — «Смотрите, не пришлось бы раскаяться», — сказал т[оварищ] Трофимов. «Весьма возможно, что я делаю ошибку, но мне нечего терять — при существующих условиях работать невозможно, — если бы не мой железный организм, я давно бы сдох с голода. Я довольно поработал за гроши и даром, больше этого не сделаю». «Все, что я могу ответить, — напишите мотивировку вашего несогласия, и я представлю ее в Москве, уверен, что вам повысят расценку», — ответил т[оварищ] Трофимов, «хотя вы можете рассчитывать на премию помимо 1700 р.». «Это дела не меняет, — ответил я, — но записки никакой я не дам — я доверяю вам, вы правильно передадите и устно то, что я вам сказал», — ответил я.
«Хорошо, вы замечательно осторожны — как разведчик. Ну, так какова ваша последняя цена?» — сказал он. Бродский Исаак все время сидел рядом с ним и спокойно слушал.
«Т. к. Бродский получает свой заказ на особых условиях и у него особые отношения с Реввоенсоветом — я по нему не буду равняться на этот раз, но требую высшую, самую высшую ставку, получаемую кем бы то ни было из остальных, кроме Бродского, — или я работаю даром, ни копейки меньше самой высокой расценки, ни копейкой больше, — ответил я. Т[оварищ] Трофимов обещал передать мои слова, а когда я, простясь с ним, уходил, сказал: „Ждите ругательного письма и отвечайте таким же“. — „Ругательным?“ — спросил я. „Да, ругательным“. — „Ругательным я отвечать не буду — отвечу по существу, — но письма, я уверен, никакого не получу“. — „Нет, получите обязательно“, — сказал он. Я шел домой голодный как на крыльях — чувствовал какую-то особую легкость, бывавшую со мною в минуты смертельной опасности или торжества и уверенности в моем искусстве. Дорогою я решал, правильно ли я сделал, что не равнялся на И. Бродского, и решил в следующий раз, коли придется, брать его расценку или брать выше его, но в данный момент не считать это слабостью или ошибкой, а точным расчетом[270].
18 апреля 1932 года брат получил письмо от Ком[итета] РВС, два экземпляра договора и приписка: „Многоуважаемый т. Филонов.
На заседании комиссии от 14 с [его] м[есяца] вопрос об условии договора с вами пересмотрен, и сумма договора увеличена до 3000 руб. Посылая два экземпляра заготовленного договора при Вашем согласии, прошу оба подписать и возвратить для дальнейшего оформления заказным письмом. Раскрытие темы имеется. Приложение: 2 экз. договора. Ответ[ственный] секретарь партийной] комиссии Виноградская. 15 апр[еля] 1932 г.“[271].
27 апреля брат послал в Москву письмо и оба договора.
18-го мая брат получил от Комиссии РВС письмо, где его просят ускорить ответ. Подписи: Трофимов и Звиноградская.
19 мая брат ответил, что подписал оба договора и выслал их 27-го апреля заказным письмом, что жалеет, что письмо ими не получено.
1-го июня из Москвы от юбилейной комиссии РВС пришло письмо и два новых уже подписанных договора, извещение, что письмо брата с первыми, подписанными договорами пропало, и отношение в кооператив ИЗО о выдаче брату аванса и просьба подписать договоры и выслать их в Москву.
5-го июня брат послал письмо, где он пишет, что при всем желании заказ выполнить не может, что остающиеся сроки сдачи проекта и картины при его многодельной работе малы… „Возвращаю Вам оба экземпляра договора и Ваше распоряжение в кооператив ИЗО, аванса по которому я, разумеется, не брал. Филонов“.
20-го июня брат получил из Москвы письмо от Комиссии РВС по организации Юбилейной выставки за подписью Трофимова и Звиноградской. Они пишут, что письмо получили, находят мотивы отказа несущественными, просят все же взяться за картину, пишут, что 22-го июня брат может переговорить лично в Ленинграде в Доме Красной Армии и Флота.
Дальнейших записей я не нашла, не знаю, был ли разговор. Но картин для РВС я не видела.
В конце февраля 1934 года мой муж предложил брату написать на огромном деревянном диске под маятником Фуко в Исаакиевском соборе карту Северного полушария (муж был в это время директором Антирелигиозного музея[272] и Дома безбожника). Брат согласился на таких условиях: работать он будет только по ночам вместе с Петей (сын Екатерины Александровны, которого он научил рисовать), так как работы, которые делал брат, чтобы как-то существовать, доставал Петя на свое имя, а работали они вместе, чтобы фамилия брата осталась неизвестной. Глебов согласился и пригласил консультантами профессора Натансона и Прянишникова[273]. Это сильно затормозило работу. Приступили они к делу 7 апреля и закончили 1 августа. Работали сто шестнадцать ночей. Петя не мог выдержать этой нагрузки, и брат давал ему отдыхать каждую пятидневку. В общем, тридцать девять ночей брат работал один. Работать приходилось на коленях, лежа на боку, и часто от усталости он засыпал на какое-то мгновение, но вполне достаточное, чтобы упавшая голова или выпавшая из руки кисть испортила свеженаписанный кусок. Иногда стук выпавшей из рук кисти приводил его в сознание.
То, что они заработали, брат поделил поровну. Из полученных денег он отдал свой долг Екатерине Александровне и по ее настоянию купил себе костюм — первый костюм! Но видела я брата в этом костюме один раз, когда он, мертвый, среди картин, лежал девять дней в своей комнате.
Из дневника брата. 4 января 1934 года. Сегодня приходили Миша и Терентьев. Они принесли нашу „Калевалу“. Уже несколько дней, оказывается, как она вышла и продается; так как я ждал не только ее выхода, но и любой провокации, вплоть до отвода ее в целом и изъятия, я удивился, что не очень-то обрадовался ее выходу. Чудо, что при такой озверелой травле на нашу школу эта книга все же вышла.
Думаю, если не издохну, и все наше дело „выйдет“, еще при моей жизни»[274].
Увы, сейчас 1972 год, а он все так же, как и его дело, забыт. Если бы не выставки в Академгородке в Новосибирске, в Москве, в клубе им. Курчатова и вечера в ЛОСХе, кто и где бы его видел? Мало кто знает, что у Филонова есть сестра, а у сестры его работы.
Видимо, и я не дождусь лучших времен для брата. <…>
Из дневника Е. А. Серебряковой. 5 декабря 1924 г. «Сегодня обещал зайти и не зашел. Страстно рисует голову: эта уже третья картина в том же росте. Мне жутко на них смотреть».
Очень интересная запись. Среди картин брата есть три картины (масло на бумаге), размером <…>, на них изображен один и тот же человек. На первой он молодой, на второй старше, на третьей еще старше.
Даты написания картин нет, видимо Ек[атерина] Александровна] говорит именно об этих работах.
Продолжение записи Ек[атерины Ал[ександровны] от 5 декабря 1924 г.
«В прошлом (23 г.) несколько месяцев подряд рисовал, что назыв[ает] графикой, а он назыв[ал] их картинами (2 строчки зачеркнуты). Я их не понимаю, но работа, сделанность необычайная».
Опять интересная запись. У брата есть серия работ, содержание их разное, но все они сделаны на желтоватой негладкой бумаге карандашом и чернилами.
25 августа 1925 года: На вокзале меня встретил Петя, Павел Николаевич остался дома… «Знаешь, мама, у него за твое отсутствие такая грязь и беспорядок, что просто ужас». Придя домой, я ему крикнула. Он выглянул в окно и побежал нас встречать. Зашел к нам. Скоро вспомнил, что дверь не закрыта. «Пойду закрою на ключ». А Петя говорит: «Пойди, мама, посмотри его комнату». Иду. Я не узнала его комнаты и пришла в дикий восторг: выбеленная, старых, грязных обоев нет, окна блестят, пол чистый-чистый. Все лишнее выброшено, картины на светлых обоях кажутся обновленными, воздух чистый и вся комната праздничная. Я П[авла] Н[иколаевича] в лоб поцеловала. Больше недели возился, он ничего не может делать наполовину… так чисто, так опрятно, хоть операции делай… Павел Николаевич очень доволен моим приездом, оживился. Эти дни свободное время проводим вместе. У него так хорошо, приветливо. Хочет взяться и за мою комнату.
