Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы
Брат очень много времени отдавал ученикам. Ограничивая себя во всем, чтобы иметь больше времени для работы, не беря поэтому заказов, голодая, не имея теплого пальто, сам чинил свои ботинки, да всего и не вспомнишь! — для учеников не жалел своего времени. Сколько раз я выслушивала сожаления о том, что брат так много тратил труда и времени на учеников. Он делился с ними всем, что знал сам. Считая, что художник должен быть всесторонне образован, он учил их даже английскому языку.
Ученики приезжали к нему из Сибири, Баку, Москвы и других городов. Один ученик, приехав к нему из Сибири «зайцем», ночевал под мостом.
Часто слышала я от брата: «Дал ему постановку». Легко сказать «дать постановку», а на самом деле он проработал с кем-то, кого, быть может, и не увидит больше, часов шесть-восемь, да не всегда было возможно уложиться в это время. Иногда он даже фамилии не спрашивал.
Делал он это, я думаю, надеясь, что тот, с кем он работает сейчас, в свою очередь, передаст кому-то, что сам узнал.
Помню, среди его учеников была американка[256]. Как попала она к брату — не знаю. Я ее не видела, не встречалась с нею. Занималась она с братом два раза в день. Ек[атерина] Александровна] была очень недовольна, что брат тратит так много сил на эти уроки. Как долго это продолжалось, тоже не знаю. Ученица очень хотела продлить занятия, но ее родители не разрешили, настояли на ее возвращении.
В день отъезда она была у брата, он поехал проводить ее. И уже в трамвае она сказала, что оставила ему пакет и в нем лежат деньги — ее благодарность за уроки. Брат, не ожидая остановки, соскочил с трамвая и не поспешил, а кинулся домой, чтобы успеть до ее отъезда вернуть «пакет». Он успел, вернул. Что было в пакете, осталось неизвестным (о чем Ек[атерина] Ал[ександровна] и я пожалели — нас интересовало, как она оценила его труд). Занимаясь с ученицей так долго и упорно, он был уверен, что она передаст там, у себя, все, что узнала.
Было ли это так — кто знает. Фамилия ее мне не известна.
Часто мне приходилось слышать сожаления о том, что он так много сил и времени отдавал педагогике. Но кто знал, что война и раскол в коллективе унесут так много его «мастеров». У брата были не ученики, а «изучающие мастера».
Жена народного артиста Ив. Вас. Ершова[257] — С. В. Акимова, большой музыкант, человек большой культуры, профессор консерватории, как-то в разговоре сказала: «Все ученики — предатели»; признание горькое, но в какой-то мере справедливое. А может быть и в большой. Невольно вспомнился раскол, который произошел в коллективе МАИ, организованном братом. Ушли, понятно, наиболее продвинутые ученики. Уйдя от брата, они (не знаю кто) организовали свой коллектив. Но вскоре, как стало известно, он распался. Организаторами раскола называют Гурвича Б. И. и Кибрика. Я настолько не знала ничего о расколе, что предложила Гурвича лектором на выставку в Академгородок.
Как-то во время войны брат сказал мне: «Если пропадут картины, будет ужасно, но еще хуже будет, если пропадут рукописи». Это очень удивило меня, но что-то помешало, разговор остался незаконченным. Видимо, он надеялся, что кто-то по его рукописям продолжит дело его жизни.
Все рукописи его я храню. Оригиналы, по совету Н. П. Акимова[258], который несколько раз был у меня, я сдала в ЦГАЛИ в Москве. Но перед тем, как сдать, я сфотографировала их и сделала микрофильм. Все это я бережно храню.
Кажется, ничто не пропало из его рукописей. Но найдется ли такой человек, который поймет его замыслы правильно и осуществит их? И когда это будет?
В 1929 году, по предложению Русского музея, была организована выставка Филонова[259]. В двух залах были развешены более 300 работ, отражавших весь творческий путь брата. [Предполагаемая выставка привлекла большое внимание художников и общественности. Готовясь к выставке, он проставил все даты, на некоторых работах видны двойные даты. Видимо, эти работы чем-то не удовлетворяли его и он их «доводил».] Полтора года Дирекция не могла решить вопрос, открывать или не открывать выставку.
Были проведены общественные просмотры. И, несмотря на то что высказывались за открытие выставки, — выставка не была открыта. Интересны высказывания приглашенных на просмотр рабочих. Помню два из них. Один сказал: «Да, мне это непонятно, но я хочу понять это. Выставку надо открыть». Другой сказал: «Кто был на германской войне — поймет»[260].
В вечерней «Красной газете» началась кампания за открытие выставки[261]. Очень интересно письмо Бродского, посланное им в редакцию вечерней «Красной газеты»…[262]
Выставка Филонова была сорвана Исаковым, Ивасенко[263], Софроновым[264], Рабиновичем[265] и Андреевым[266] из Пролеткульта[267].
В конце марта 1932 года брату позвонили от председателя Реввоенсовета Трофимова и попросили сейчас же приехать для переговоров[268].
Из дневника жены брата: В небольшой комнате сидели: «Трофимов, Бродский[269], Гурвич (бывший ученик П[авла] Н[иколаевича]), председатель Горкома и еще какой-то человек. Лицо Трофимова понравилось П[авлу] Н[иколаевичу]: мягкое, с хорошей улыбкой, и выдержанный. Комната была набита художниками. Т[рофимов] и Б[родский] тут же за столом обедали, как только они кончили, тут же попросили Филонова. Бродский представил: Филонов — Трофимов. Т[рофимо]в сказал: „Во-первых, я рад с вами познакомиться, во-вторых, мы рады, что вы согласились с нами работать, а в-третьих, что вы выбрали Днепрострой. Вы были, верно, на моем докладе и знаете наш план“. П[авел] Николаевич] сказал, что о собрании он не знал, с планом не знаком, а на Днепрострой и не думал ехать. Тут Т[рофимов] стал убеждать именно поехать на Днепрострой. „У меня нет экономической базы, на поездки много времени уйдет“, „Тогда предложите свою тему“. П[авел] Николаевич] настаивал, чтобы они дали тему, а Т[рофимо]в настаивал, чтобы П[авел] Николаевич] ее выбрал. Разошлись на том, что П.Н. подумает и завтра 25-го даст ответ».
25-го [марта]. П[авел] Николаевич] отправился в Реввоенсовет. Возвратился в 10 часов. <…> с Трофимовым, в присутствии Бродского (который, по-моему, держал себя не как джентльмен), у П[авла] Николаевича] произошел крупный разговор. В результате П[авел] Николаевич] заказа не получил.
2-ое апреля. Вечером встретила Суворова на улице. Говорил, что работает над своим заказом для РВС. И сказал: «Жаль, что П[авел] Николаевич] отказался. Он иначе поступить не мог. Вы знаете, что он бескорыстен. Он предлагал Трофимову сделать картину даром или же получить высшую ставку».
«Как только ушел П[авел] Николаевич], ко мне подошли Бродский и Б. Гурвич (это говорит Суворов, бывший ученик брата). Бродский недоумевал, что П[авел] Николаевич] так опрометчиво поступил, предсказывал большие неприятности и что последствия скажутся лет на пять. „Мне платят много, так как у меня картина большая. Я знаю, что вся моя картина не стоит маленького кусочка работы Филонова. Но ведь Т[рофимо]в этого не понимает“».
Подошел Трофимов к Суворову (пишет Екатерина Александровна) и спросил, ученик ли он П[авла] Николаевича]; получив утвердительный ответ, он сказал: «Вы его должны знать, чем вы объясняете, что он с нами спорил о расценке?» «Не могу вам объяснить. Он всегда работал с нами даром». «Не можете ли вы повлиять на него, чтобы он переменил свое решение?»
После этого разговора Бродский, Гурвич и Суворов стали обсуждать вопрос, как повлиять на П[авла] Николаевича].
«<…> Вам, если разрешите, скажу несколько слов. Прошло со времени разговора столько дней, вы находите, что для П[авла] Николаевича] создалось нежелательное положение, вы ему сочувствуете, почему же вы тотчас же не передали ему ваш разговор с Б[родским] и Трофимовым]? „Я стеснялся, я боялся, что П[авел] Николаевич] меня не примет“, „Вы могли передать через вашу жену Закликовскую, которая теперь с ним работает“.
Говорили, что они решили выбрать ходатаем Глебова».
А вот записи брата.
25-ое марта. Около 4 ½ пришел в Горком… Т[оварищ] Трофимов предложил мне дать мою тему письменно. Он сказал: «Как же так — вы руководитель идеологической группы ваших товарищей не можете выбрать себе темы». Я ответил: «При той травле, которая на меня организована, было бы промахом выбрать самому тему, когда черносотенец Исаков, царский чиновник, одним росчерком пера хоронит результаты всей моей жизни… Пишет обо мне подлейшую статью, а музей ею торгует, мне, делающему революцию в искусстве, приходится действовать осторожно, как подпольщику».
