Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

— Вот оно — наше, будущее, — обводя руками территорию больницы, горько констатировал Сергей Иванович.

— Ну, зачем вы так, — возражал Анатолий Петрович, — какие времена ни возьми, всегда было трудно, но ведь жил народ, выбирался.

Когда разговор пришёлся в присутствии Натальи Николаевны, она, конечно, не утерпела:

— Знаешь, Толя, — проговорила медленно, — когда-то всему приходит конец. Наступает момент, когда столько накапливается неправды, что назад пути нет. и не находит Господь даже пяти праведников.

— Гены — говно, — мрачно добавил Сергей Иванович.

— Хотите сказать — апокалипсис?! — сыронизировал Анатолий Петрович.

— Если не остановимся в безумии и бессердечии, то, видимо — да, хоть и не хочется в это верить, — Наталья Николаевна опустила голову, — если нет исправления, всё деградирует.

И вздохнула:

— Бедные дети.

Сергей начал быстро ходить по палате, туда — сюда, замелькал перед глазами, и женщина опомнилась, он тоже нездоровый, не стоит с ним вести эти разговоры, и уже мягко добавила:

— Серёжа, я ваш любимый салат принесла, свекольный.

— Будем утешаться жратвой, — зло проговорил врач, — в конце концов, все мы наркоманы, только, кто от чего балдеет, в этом вся и разница, мы в бутылке, а вы — в храме.

Наталья Николаевна не стала возражать, поставила на стол баночку с салатом.

— Ешьте, чего спорить?

— В споре рождается истина, — вмешался Анатолий Петрович.

— Если спорящие слышат друг друга и задумываются над сказанным, — жена взглянула на него и подумала уже про себя: истина рождается в любви и прощении, только мы разучились любить и прощать.

Последнее время она пыталась открыть в себе любовь к мужу, отрыть её из той неведомой глубины, куда она рухнула, и где её завалили бесконечные тягостные проблемы выживания. Теперь перед ней был другой человек, не тот, которого она полюбила когда-то, с которым прожила столько лет, то утрачивая что-то в отношениях, то обретая. Сейчас остались усталость, забота и жалость, а временами — раздражение и протест, когда сама с ног валишься, а он ещё капризничает. Тогда зло говорила:

— Ты что больше всего в жизни любил — полежать? Вот тебе Господь то и послал на старость лет.

Разве это была любовь, та, жертвенная, когда она думала, позови он на край земли, и пойду? Может, это и есть — край земли. И она пойдёт, конечно. Но не с радостью и любовью, а с горькой обречённостью. Не хотела этого, и потому упорно искала в себе любовь. Заметила уже, что, как только он тяжелеет, — она готова на всё ему легче, и ей хочется освободиться, отряхнуть с себя это наваждение — бесконечное несение тяготы другого человека.

Как уж тут судить Димину мать, когда и самой от ноши хочется иногда сбежать. Где уж тут радостно крест взять и нести?.

Прежняя любовь убежала, а новая не нарастала, пока она не поняла, что отношения их прошли все стадии: была пылкая любовь, с возрастом появилось нечто братски — сестринское, дружеское, а теперь — третья и, видимо, конечная, стадия. Теперь она в роли мамы. А он — дитя, больное, капризное порой, но дорогое, увечное, но любимое. Твоё и терпи… терпи с любовью, тогда легче. Легче говорить, а нести.

20. Больница — потеря

Глупая жена разрушает дом свой глупостью.

Она бегала и бегала по коридору, заглядывала в открытые двери палат, обводя больных невидящим взглядом.

— Мужа моего не видели?

Один и тот же вопрос каждый день, каждый час, каждую минуту.

— Надоела, — ворчал Василий Фёдорович, — всё ходит и ходит, какого-то мужа ищет, глаз у неё нету…

И вспоминал свою жену — хорошая была женщина, тёплая. Всех грела. Все его беды начались, когда её не стало. Разве бы она его сюда упрятала? Но иногда он забывал, что Евфросинья умерла, и тогда чувство горькой обиды охватывало его — бросила, и он кидался к дверям, выталкивать эту, ищущую мужа, вымещал на ней свою обиду. И эта, поди, тоже бросила, а теперь ищет.

Никто не сочувствовал её пропаже, никто и на вопросы не отвечал. Бегаешь — и бегай дальше, надо же чем-то день занимать. Только Светлана в начале своей работы в отделении ещё пыталась успокоить больную:

— Нету его, ушёл, сегодня не придёт, завтра будет.

Но у больной не было завтра. Было одно бесконечное страшное сегодня, растянувшееся на всю оставшуюся жизнь. Была потеря, ничем не восполнимая. И лекарства, отупляя, не уничтожали потери.

Какого мужа она искала? Один ли он у неё был? В чём она перед ним или он перед ней были виноваты?

Наталье Николаевне эта больная чем-то напомнила вдруг соседку тётю Веру. С её безумной тоской по мужу, с её страстями и историей, так печально закончившейся. Ничего о дальнейшей судьбе соседей она не знала. Затерялись где-то на просторах тогда ещё Советской родины. Но страшно было представить, как должны были сложиться их жизни, и вспоминались материнские слова:

— Ох, как её жалко, ей же с этим жить.

С чем-то и эта больная, ищущая мужа, живёт, думала Наталья Николаевна, умывая Анатолия Петровича. И всем нам жить с тем, что успели в жизни натворить.

Сегодня дежурила Светлана, поэтому Анатолий Петрович был умыт и обихожен, но она всё равно проделала всё снова, раз пришла, нужно же что-то делать. Опустила Светлане в карман шоколадку.

— Это для ваших мальчиков.

— Женька у меня кормилец, — с гордостью сказала санитарка.

Наталья Николаевна вздрогнула, вгляделась в её лицо, как же сразу не догадалась.

— Ему сколько лет? — спросила осторожно.

— Да уже двенадцать.

— А как же — кормилец?

— Да у церкви побирается, — беззаботно махнула рукой санитарка, — иногда двести рублей за день собирает. Теперь вот я ему помощница, теперь мы заживём, а то он один бился.

Ничего не смогла произнести Наталья Николаевна. Какие слова тут помогут? Она всё равно не поймёт, эта женщина, Женькина мама, что гибнет мальчик, если уже не погиб. И, вроде, человек неплохой. А что толку, как им иначе выжить? Никак. Поэтому из её относительного благополучия и соваться в эту бездну бессмысленно. Светлана и Женька цепляются за один день, сегодня выжить, не пропасть, а завтра, да и будет ли у них это завтра?

— Господи, как ты всё соединил? — эта мысль не давала покоя Наталье Николаевне.

Как же так получилось, для чего ей нужно было встретить здесь Женькину маму, чтобы увидеть её и не судить? А всё остальное? Почему ей видятся во всех прежде знаемые люди? Вот все они теперь тут и рассчитываются за свои неправильные жизни. И они с мужем тоже.

Нет на земле безгрешных. Каждый чем-то виноват. И сидит на каждом вина, как погонщик на горбу, и гнёт к земле человека.

Судьбы больных, когда она что-нибудь о них узнавала, оказывались так похожи на то, что она знала о себе и о других, что вглядываясь в их лица, вслушиваясь в имена, она почти верила, что вот соединил Господь всех грешников в стенах этой больницы, и получился готовый ад. Ад при жизни! Конечно, начало этого ада лежит за стенами больницы, здесь лишь продолжение.

— Мужа моего не видели? — остановила её больная уже у самой двери.

Сестричка рассказывала, что в молодости она изменила мужу, а тот умер — от инфаркта. Прожила она без него свою жизнь нескучно, ещё трёх мужей имела, но все умирали. Сын остался только от первого брака, он её сюда и определил на постоянное место жительства.

21. Больница — споры

Есть путь, который людям кажется правильным, но он ведёт к смерти.

Войдя в палату, по лицу мужа увидела, что опять не всё в порядке. Улыбнулась ему и Сергею Ивановичу, поздоровалась:

— Спасибо, Серёжа, — она его так называла, по-домашнему, без отчества, — что Анатолию помогли, сам бы он до стоматолога не добрался.

— Да пустяки, — отмахнулся доктор, — что тут ещё делать, проводил, только и всего.

Наталья Николаевна разбирала сумки:

— Это вам, Серёжа, это мужичкам в палату, сестричкам, нянечкам.

Без гостинцев не ходила. Пусть немудрёное, но домашнее: то оладьи, то пирожки с капустой, ранетки, помидоры, огурчики малосольные. Больничная пища приедается, да и внимание человеку дорого. Родные ходят один-два раза в неделю, это она к мужу каждый день бежит из-за его немощи. А нянечкам каково — горшки таскать? Как их не угостить?

Сергей Иванович, поблагодарив, вышел из палаты, дав им возможность совершить туалет, зная, что Анатолий Петрович стесняется. Но Наталья Николаевна сначала побежала в прежнюю палату, пока пирожки горяченькие. Вернулась расстроенная:

— Василий Фёдорович совсем никакой, ничего не помнит, растерянный, вчера носки в бане потерял, сидит босой, горюет… где-то у нас тут, в тумбочке, запасные были.