Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

Ох, как колодец этот манил Наталью Николаевну. Рядом, и не прыгать с ведром, а всё пить просит. Всё-таки не удержалась, набрала чужой воды, оправдывая себя тем, что вся вода Божья. А чего ж тогда тайком, оглядываясь, как бы хозяева неожиданно не появились, да не застали? Нет, если бы встретила, повинилась бы, да разрешения спросила, колодец-то, знала она, любит, чтобы воду из него брали, иначе зачахнет. И не нравилось ей в себе не то, что воду брала, а то, что делала это со сладкой радостью добычи.

Потом другой сосед перегной завёз. А она как раз огурцы сеет. А ей только завтра завезут. Грядку сегодня надо делать. Взяла несколько вёдер взаймы, но ведь всё равно без спроса, значит, как украла. Конечно, вернула, даже пару вёдер лишних, боясь, что для себя набивала плотнее, чем для них. От себя-то руки не так ловко орудуют, как к себе.

А воду в колодец не вернёшь. Дело давнее, давно раскаянное, но она знает, как трудно себя от греха уберечь.

17. Колодец

…Все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы.

Она снова приблизилась к стене, и стена стала прозрачной, исчезла, только упругая волна отделяла женщину от огромного пространства, наполненного молящимися. Их было тут бесконечное множество: кто-то молился стоя, другие на коленях, третьи читали толстые книги, сидя в удобных креслах, некоторые неистово тряслись и кланялись, а прямо перед нею молодые люди в ярких одеждах танцевали, речитативом выкрикивая слова молитвы.

— Наконец-то, — облегчённо вздохнула женщина, устав от вида несчастных, утонувших в страстях.

Она вгляделась в лица молящихся: несомненно, вне зависимости от формы молитвы, в них было нечто общее. И вдруг она поняла, что лица этих людей похожи на лица людей в других залах — страстью, наслаждением и одержимостью, написанными на них. И ещё на них тоже была печать зависимости, обречённости, проглядывающая сквозь экстаз. И так же, как в других залах, эти люди не видели друг друга и ничего вокруг себя.

Свет был ярче в центре, а по углам как бы угасал, сгущался, и она с содроганием увидела там, в этом полумраке, других людей, тянущих руки к свету, к молящимся. Там лежали, сидели, ползали немощные, увечные, искалеченные. Они беззвучно вопили, взывая о помощи. Но никто не видел и не слышал их.

Молящиеся, то кланяясь, то вставая, незаметно смещались к центру, приближаясь друг к другу. Руки их были заняты чётками, молитвенниками, иконами, книгами. На книгах читались названия: Тора, Библия, Коран. И вот настал момент, когда двигаться стало некуда, они упёрлись один в другого, по-прежнему не видя ни рядом стоящих, ни стенающих по углам.

— Это рай?! — ужаснулась женщина, ища ответа у Присутствующего.

— Это только человеческие понятия, — она скорее поняла, чем услышала ответ.

И тут некая догадка осенила её — все получили то, что больше всего любили, то блаженство, которое стяжали сами для себя в течение жизни.

— Но это немилосердно! — она пожалела всех, увиденных ею. — Разве ничего нельзя сделать?.

И опять ответ сам возник в её голове:

— Они не могут принять иного пути, иной радости, они не готовы, не умеют.

18. Братья — враги

Лучше иметь корку хлеба, но с миром в душе.

Между Васькой и Ванькой — семь лет разницы. Родившиеся за эти семь лет ребятишки, мальчик и девочка, умерли во младенчестве от поноса, что в деревнях прежде часто бывало.

А Ванюшка выжил, и у семилетнего Василия появился младший брат. В тридцатом во время коллективизации погибли отец и старший брат, и Василий стал старшим мужиком в доме, двенадцатилетним хозяином и работником. Чудом выжили в голодные годы. Мать Таисия да шестнадцатилетняя сестра Ульяна с помощью Василия вытянули, вынесли жизнь на своих плечах не без надрыва.

Потом Василия забрали на Финскую, домой не успел вернуться — началась война с Германией. А в сорок третьем и подросшего брата Ваньку забрали тоже. Загорелось, заболело сердце у Василия, куда ж такого мальца, пацана в эту бойню, да ещё в танковые войска, сгинет, пропадёт. И так семья ополовинена. Василий, выучившийся перед самой войной на шофёра, всю войну и прошоферил. И видел в этом фарт-удачу, всё надёжнее, чем пехота. Хотя пуля — дура, и снаряд не умней, но всё же ему везло, всего несколько раз легко зацепило — царапнуло. А Ваньку в танкисты, — на погибель.

Написал Василий сразу десять писем, по всем инстанциям, даже командарму. Чего только там не наплёл ради спасения брата: и что мать-старуха одна, ей будет спокойнее, коли они вместе, и про дух боевой не забыл, как он удвоится от встречи. Спас Ваньку, не успел тот сгореть в танке. А когда появился брат в части, понял Василий, что Ваньки-то давно уже нет, а есть бравый, под два метра росту богатырь-Иван.

— Вот ядрёна вошь, — выругался старшой, — они куда ж смотрели-то, ты как в танке умещался?.

Иван белозубо и счастливо рассмеялся:

— А в три погибели…

Вернулись братья домой только после окончания войны на Восточном фронте. Живые и здоровые, но от нормальной жизни отвыкшие, со вздёрнутыми нервами и стойкой привычкой каждый день остограмливаться.

Уже и младший в годы вошёл, а старшему давно пора жениться. Девок полно, в один год семьями и обзавелись. Материн домишко пополам поделили, дверь между комнатами запечатали, достроили по кухоньке, и живи — не хочу. Почти сыто и почти счастливо. Оба пошли шоферить. А жёны у того и другого оказались медички.

Иван быстро обзавёлся сыном, а у Василия это получилось только с третьей попытки, что не добавляло ни радости, ни ощущения полноты жизни.

Братья любили друг друга, но, обзаведясь семьями, стали ревниво друг на друга поглядывать. А как у вас? Не лучше ли, чем у нас? Вы диван купили, и мы купим. Вы сенцы пристроили, и мы начнём. А потом мать умерла, младшему чуть просторней стало, она у него ютилась, а уже двое детей при всей площади — комната, кухня да сенцы.

И тут старшей снохе Катерине на работе квартиру выделили, давно на очереди стояла. Радость, а не полная.

Во-первых, квартирка игрушечная, только что не на земле, а так, спаленка — кровать с шифоньером уместились, и котёнку хвоста не протянуть. И кухня — четыре метра квадратных, только что приготовить, а обедали всегда в зале. Но всё же: печи не топить, воду не таскать. И ещё одна забота — что со своим домишком делать? Жили бы одни, никакой заботы, продали и всё. А тут брат рядом, ему тесно. Вроде и отдать — несправедливо, и деньги взять — совестно.

Василий уже дарственную оформил, но вмешалась Катерина:

— Ты с ума сошёл, что у нас нужды нет? С какой стати мы должны быть такими добренькими? Мы и так всё им оставляем: и сарай, и баню вместе строили. А земли сколько ты в огород завёз, на полметра поднял. Ну, пусть немного, пусть в рассрочку, но не даром же.

Не согласился бы Василий, если бы Иван, науськанный со своей стороны Зинаидой, не начал первым трудный разговор:

— Дом-то был материн, мы её у себя всё время держали, тебя не стесняли. Теперь дай и нам вольготно пожить.

— А мне что же в материнском дому доли не было? — рассердился Василий.

Дарственную отдал, но поставил условие:

— С тебя триста рублей, чужим я бы дорого продал, а тебе за три сотни, можешь не сразу, но отдай…

Обрадованный таким решением вопроса и малостью суммы, Иван сразу согласился — по рукам ударили и дарственную, как положено, обмыли.

Но вечером Зинаида всё переиначила. Загнула фигу, повертела ею в воздухе:

— А вот этого он не видел — триста рублей… Щас, разбежались. Никого при вашем разговоре не было, что ты обещал, дурак, заплатить. Вот и разговора не было, а вот это есть, — она потрясла перед его носом бумагой со сладкими словами дарения, — так что пусть оближутся, всё по закону. Прошёл год. Катерина напомнила мужу:

— Ну, и на сколько ты Ивану рассрочку дал, холодильник надо купить, а денег нет.

Пошёл Василий спрашивать у брата. Тот мнётся. Разговор затеяли во дворе, но Зинаида, увидев Василия, носом учуяла — за деньгами пришёл. Вылетела, в чём была, руки в муке, ещё тот, растяпа, раскошелится.

— Что же ты брата в дом не зовёшь, нашли, где разговаривать, пироги у меня.

— Да я на минуточку, — отмахнулся Василий, — холодильник у нас полетел, мучаемся, не частный дом, погреба нет. Пришёл про долг напомнить.

— Какой долг? — удивилась Зинаида.

— За дом. Что, тебе Иван не рассказал? — в свою очередь опешил Василий.

— Ну, почему ж, рассказал, какое ты доброе дело сделал, и дарственную показал, она у нас в особом месте хранится. А долг-то какой?

— Дак мы ж договорились… — начал было Василий, но взглянул на меньшого и всё понял. — А-а-а, идите вы.