Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Не Некрасов, а придуманный им забавный «старик» сетует на сегодняшнее небрежение поэзией. Это он вспоминает о былом всеобщем – в том числе редакторов «Современника – восхищении Бенедиктовым («…пусть восторг ваш имел иногда ложную основу, но разве оттого он был менее благодатен и разве это помешало вам в лета более зрелые наслаждаться произведениями истинно гениальными?»). И наконец выговаривает главное: «…я сам принадлежал к числу маленьких поэтов того счастливого времени… и сознаюсь, что они были, за исключением Баратынского, Языкова, Подолинского (словно бы мимоходом, прикрывшись комической маской, Некрасов существенно корректирует ценностную иерархию, утвержденную его – и всего младого поколения – наставником, Белинским. – А. Н.), действительно маленькие, посредственные поэты (и я тоже), но они оживляли литературу, они наполняли тогдашние альманахи, доставляли разнообразием имен своих приятную глазам пестроту…». За этим признанием и следует стихотворный плач по исчезнувшим (умершим, спившимся, без вести пропавшим) виршеплетам, парадоксальный извод трагических сюжетов «конец поэзии» и «смерть поэта». Очень важных для минувшей эпохи и, как мы знаем теперь, не менее значимых для будущего русской поэзии.
Отсылая зачинным «мне жаль» и синтаксической конструкцией к пушкинской «Родословной моего героя» («Мне жаль, что сих родов боярских / Бледнеет блеск и никнет дух…»), Некрасов и пародийно «снижал» источник, и подхватывал его двусмысленную интонацию (у Пушкина печаль от оскудения старинного дворянства неотделима от самоиронии), и напоминал о великом корифее распавшегося сонма пиитов (даром, что сам Пушкин с печалью глядел и на выдающих гладкие ямбы эпигонов, и на корчащихся в эффектных судорогах искателей новизны), и, стало быть, о престиже истинной поэзии. Во второй части рецензии представитель редакции оспорил выдуманного корреспондента (публика повзрослела и потому переросла дюжинных стихотворцев; они исчезли, ибо не могут быть востребованы), но здесь же указал на достоинства стихов Майкова, Фета и еще нескольких поэтов, привечаемых «Современником» и не получающих должного одобрения в журнале-конкуренте, «Отечественных записках». Такой контекст не отменял горькой иронии «мартиролога», не намечал «воскрешения» опусов Тимофеева и барона Розена (ср. приобщение публики к забытой поэзии Тютчева), но и низвержения поэзии как таковой не предполагал. Напротив. Перейдя к собственно рецензированию подарочного издания, Некрасов привел полностью и с одобрением «Розы» И. П. Мятлева (скрывшегося за криптонимом Н. Н.) и «Послание» (на самом деле – «Признание», гениальное «Притворной нежности не требуй от меня…» Баратынского), «которое прежде как-то ускользало от нашего внимания». Даже у Бенедиктова рецензент выискал строки, свидетельствующие о «прекрасном таланте», который, к несчастью, пошел по ложному пути. Завершается отзыв стихотворением, напечатанным на последней странице «Дамского альбома», – это некрасовское «Когда из мрака заблужденья…». Некрасову было не стыдно, а отрадно оказаться под одной обложкой с другими – преимущественно «старинными» – поэтами. Рецензия не только встраивалась в общую стратегию «Современника» рубежа 1840-х – первой половины 1850-х годов, но и полнилась интимным смыслом. Некрасов отказывался от того разрыва с «высокой» поэзией, благодаря которому он обрел собственный голос. Прежде закономерно проиграв в дебюте (сборник «Мечты и звуки» не сильно превосходил типовую «позднеромантическую» продукцию) и познав на собственной шкуре, каков земной – петербургский – удел «избранника небес».
Увы!.. стихов слагатели младые,С кем я делил и труд мой и досуг,Вы, люди милые, поэты преплохие,Вам изменил ваш недостойный друг!
Изменил, узнав, как крепко сцеплены житейские неудачи «избранников небес», их – обусловленное нищетой, богемными радостями, горьким пьянством, изнурительной поденщиной – превращение в пошлых существователей (если не гибель) и несостоятельность тех самых «стишков», ради которых были «благоразумно-мило» убиты лучшие годы и расточена малая сила души.
А между тем действительность былаПо-прежнему безвыходно пошла,Не убыло ни горя, ни пороков —Смешон и дик был петушиный бойНе понимающих толпы пророковС не внемлющей пророчествам толпой.
Эти стихи – как и реквием бедным сочинителям – были вмонтированы в прозаический текст, фельетон «Отчеты по поводу Нового года». Год тогда пришел 1845-й – год «Новостей» («Почтеннейшая публика! На днях / Случилося в столице нашей чудо: / Остался некто без пяти в червях, / Хоть знают все – играет он не худо…»), «Современной оды», цитированного «Я за то глубоко презираю себя…», «Пьяницы», «Отрадно видеть, что находит…», издевательской (и отчаянной) «Колыбельной песни (Подражание Лермонтову)», где в колыбель пока безвредного пострела «тускло смотрит месяц медный». И «В дороге» – стихотворения, как известно, потрясшего Белинского. Между прочим, не первый год с Некрасовым знакомого, но никак не ожидавшего от деловитого и жесткого, не склонного рассиропливаться молодого приятеля такого. Потому что не одной грустной и достоверной историей о девушке, воспитанной по-господски и выданной за мужика, брал Некрасов. И не только нагромождением – с явным перебором – нарочитых просторечией (всех этих «слышь ты», «понимаешь-ста», «сам-ат», «тоись»). И даже не психологической точностью в обрисовке ямщика-рассказчика. Вся эта «проза» била в душу, ибо скреплял ее тягучий, воющий, песенный (при всех разговорных интонациях) трехстопный анапест. Равно пригодный для выражения господской (невесть чем навеянной) и мужичьей (рассказом отлившейся) тоски. От которой никуда не деться. «Ну, довольно, ямщик! Разогнал / Ты мою неотвязную скуку!..» Да уж, не сладкострунная лира.
Но лира! И потому в поэзии Некрасова второй половины 1840-х годов (и тем более – позднейшей) резкие сшибки привычных метрических форм и отработанных интонаций с «житейскими» новеллистическими сюжетами и обыденной лексикой знаменуют разом ниспровержение «канона» и мощное к нему влечение. На исходе десятилетия Некрасов, кажется, яснее, чем кто-либо, ощущал смысловое единство русской поэзии. Примерно через десять лет он принес это понимание в жертву. То ли специфически понимаемому народному благу (пользе), то ли журнальной политике.
На фактуре и внутренней стати стихов этот выбор практически не сказался – в 1860—1870-х годах Некрасов писал никак не хуже (а часто и лучше), чем в 1850-х, а его диалог с Жуковским и Пушкиным становился все более сложным и многоплановым. (Личная – глубоко несправедливая – неприязнь Некрасова к Жуковскому, отразившаяся в «литераторском» эпизоде цикла «О погоде», тому помехой не была.) Сказалась некрасовская тактика на его репутации. Сказалась на отношениях с иначе мыслящими и чувствующими былыми друзьями, не только обиженными редактором полевевшего «Современника», но и не желавшими расслышать великого поэта. (Кажется, и в доконфликтную пору Тургенев, Фет, Дружинин, Боткин настоящего масштаба Некрасова не осознавали. Только до поры они прощали ему то, что полагали недостатками формы. То, что составляло суть новой поэзии.) Наконец, но далеко не в последнюю очередь размежевание Некрасова с «чистой поэзией» (будто другая бывает!) пагубно отозвалось на вкусах более-менее образованной публики. Поверившей, будто главное в стихах – проза и оппозиционность. Или, коли речь идет о меньшей части читательского сообщества, что главное в стихах – отсутствие прозы и гражданского чувства. Хрен редьки не слаще.
Так и получилось, что сколотивший изрядный капитал «литературный промышленник», самый читаемый стихотворец «антипоэтической» эпохи, по всем внешним критериям удачник и победитель, Некрасов ощущал себя почти всегда одиноким, не той дорогой идущим, дающим промах за промахом, «неправильным». Во всем – в любви, в общественном служении, в поэзии…
Ах ты, страсть роковая, бесплодная,Отвяжись, не тумань головы!Осмеет нас красавица модная,Вкруг нее увиваются львы.……………………………………………..Полно роль-то играть сумасшедшего,В сердце искру надежды беречь!Не стряхнуть рокового прошедшегоМне с моих невыносливых плеч…
Это ведь не только про юношескую застенчивость в респектабельных гостиных. И «Рыцарь на час» не только про страхи и компромиссы, вызванные политическими спазмами. И «Филантроп» (совсем, вроде бы, чужая история) не только про беднягу-честнягу, оплошавшего перед сановником:
Пишут, как бы свет весь зановоК общей пользе изменить,А голодного от пьяногоНе умеют отличить…
Что постыднее: бесплодные благие порывы или отказ от идеальничания (надежды на покаяние и прощение)? Давит наглое клокотание города – смертной тоской веет от российских просторов.
